ЖИЗНЬ СЕВЕРОКАВКАЗСКИХ ГОРЦЕВ В МЕМУАРАХ ДЕКАБРИСТОВ

Публикации | ПОПУЛЯРНОЕ | Дмитрий ДУДАРЕВ, Ссргей ДУДАРЕВ | 18.08.2015 | 18:37

Тема повседневной жизни горцев на Северном Кавказе в первой половине XIX в. поднималась различными исследователями, опиравшимися на историко-этнографические очерки, мемуары современников и прочие источники (1). Прибывая на место службы в Кавказский регион из умеренно-континентального климата Центральной России и резко-континентального Сибири, декабристы отмечали его явный контраст с их прежними местами проживания. Эта особенность была в аллегорической форме замечена Н.И. Лорером, который отправился из Кургана с друзьями по несчастью «вшестером в новый неизвестный край, из 40 градусов мороза в 40 градусов жары» (2).

Горные скалы, бурное течение рек вместе с романтическими картинами девственной природы стали для них фоном, идентифицирующим этот регион. Однако, явившись на Кавказ участвовать в военных действиях, декабристы не в последнюю очередь интересовались военными приемами и традициями горцев. Кадровые офицеры, декабристы по-новому смотрели на функции оружия в горах, так как от его наличия или отсутствия теперь зависела их жизнь. А.А. Бестужев-Марлинский, писатель-декабрист, попавший на Кавказ в 1829 г., так описывает необходимость иметь оружие в горах: «Кто бывал часто в горах, кто преломил не только хлеб, но и копье с горцами, тот, конечно, не станет спорить со мной, что осторожность на каждом шагу, отвага при каждой опасности и хорошее оружие всегда наготове – самые надежные телохранители и лучшие проводники для странника по Азии» (3). В краю, где сила, отвага, мужество ценились очень высоко, необходимо было иметь хорошее оружие и умело с ним обращаться. Это служило надежным средством к удержанию встречного от агрессивных действий, по поводу чего А. Марлинский писал: «Оружие необходимо в горах гораздо более, как предупредительное средство против искушения встречных, нежели как средство обороны от разбоя» (4).

Он, зарекомендовав себя храбрым воином, снискал большое уважение со стороны горцев. При отъезде декабриста из Дербента «почти все городское население, – рассказывал очевидец, – провожало его и верхом и пешком, верст за двадцать от города, до самой реки Самура, стреляя по пути из ружей, пуская ракеты, зажигая факелы... Вся толпа старалась всячески выразить свое расположение к любимому своему Искандер-беку!» (5)

По мере адаптации декабристов в регионе, несения службы в его различных частях у них постепенно складывалось свое представление о повседневной жизни местного населения. Декабрист С.И. Кривцов, например, во время ссылки изучал грузинский язык, в чем добился немалых успехов, переводя грузинские стихи. Постепенно ссыльные проявляли все больший и разносторонний интерес к различным сторонам местной повседневной жизни.

Так, в убранстве домов народов Кавказа декабристами наблюдалось проникновение как русской, так и европейской культуры в традиционную, что было особенно заметно в российских городах Северного Кавказа.

В мемуарах практически всех декабристов встречаются размышления об уровне земледелия горских племен. Сравнивая его с земледелием в своих поместьях и собственными агрономическими познаниями, они находили его отсталым, а труд горцев недостаточным для интенсивного развития хозяйства. С одной стороны, декабристами справедливо было замечено отставание в техническом оснащении горцев, к тому же не всегда их орудия труда были в надлежащем виде: «Наскоро осмотрел я еще на дворе соху, бороны, арбу – все было в плохом состоянии» (6). К тому же следует учесть менталитет горцев, который явно не способствовал развитию земледелия. «В краю, где война есть не что иное, как разбои, а торговля – воровство, разбойник в общем мнении гораздо почтеннее купца...» (7) – это достаточно точное наблюдение Александра Марлинского можно спроецировать и на горца-земледельца. Однако современные кавказоведы Б.Х. Ортабаев и Ф.В. Тотоев, ссылаясь на прогрессивного осетинского публициста Г. Шанаева, указывали, например: «Не воин, а труженик – таков чеченец накануне Кавказской войны». С этим нельзя не согласиться в целом, подразумевая массы простых горских крестьян-общинников.

Автохтоны Северного Кавказа не были чужды регулярного производительного земледельческого труда. Однако ратные доблести доминировали в их сознании. Этому способствовала общественно-политическая обстановка, существовавшая из века в век. Российский офицер A. Зиссерман писал: «Горский аул не принимал в расчет близость воды, ее количество и качество, количество и качество распашной земли, удобство сообщения с ближайшими населенными пунктами; все это для горцев было второстепенными вещами, лишь бы в зимнее время при отсутствии топлива пользоваться лучами солнца, обратившись тылом к суровому зимнему ветру, да иметь возможность каждому жителю порознь и всему аулу вместе отражать нападения, вызываемые или кровомщением, или враждой за спорную землю, или стремлением сильного соседа поработить слабейшего, что в течение тысячелетий составляло исключительный характер существования этих мелких общин, более или менее отличавшихся друг от друга и языком, и верованиями, и обычаями, и наружностью, и образом жизни» (8).

Некоторые декабристы также отмечали, что горцы использовали природные ресурсы не в полной мере. А.Е. Розен говорил: «Этот край действительно чудный по природе своей и только недостает в нем жителей, которые умели бы наслаждаться и пользоваться краем». А.А. Бестужев пошел еще дальше в своих рассуждениях о переустройстве края. В своем рассказе «Горная дорога из Дагестана в Ширван через Кунакенты» он предлагал построить в горах гостиничный комплекс для получения прибыли (9). Из этого можно сделать вывод, что не столько горцы не умели пользоваться краем, сколько методы развития края не отвечали предпринимательским подходам бывших помещиков.

Впрочем, не все «первенцы свободы» разделяли это мнение. Александр Беляев, напротив, считал, что «все же в этих освещенных прилепленных к скале жилищах действительно живут люди и наслаждаются жизнью, какая выпала на их долю, и наслаждаются не менее нашего». В то же самое время декабристы признавали слабый уровень развития земледелия (да и не только этой отрасли хозяйства) у горцев – временным и считали его развитие делом недалекого будущего. Свидетельством тому служит наблюдение Розена, неплохо разбиравшегося в земледелии, которое он сделал после непродолжительного знакомства с хозяйством мирного черкеса: «когда черкес привыкнет, то и он может сделаться хорошим земледельцем». Возникает вопрос – к чему же должен привыкнуть черкес? Возможно Розен имел ввиду положительный потенциал развивающихся русско-кавказских взаимоотношений и России, выступавшей в качестве наиболее развитой стороны, поддерживавшей развитие Кавказа и во многом определявшей его направление. Недаром, будучи реабилитированным, покидая последнее место своей ссылки – Кавказ – Андрей Розен обращал особое внимание на важность развития экономических отношений, ставя в пример действия англичан по отношению к индийцам.

Впрочем, говоря об уровне развития земледелия у «черкесов» (употребляя это наименование, декабристы часто не дифференцировали горские народы), они мало различали (или не различали вовсе) уровень развития земледелия у тех или иных горских этносов (определенным исключением являются записки А. Якубовича). А он, с учетом природно-географических условий, был у них неодинаковым. Например, у кабардинцев, как явствует из современной кавказоведческой литературы, производство сельскохозяйственных продуктов стояло на низком уровне (10). Практически то же самое можно сказать, руководствуясь наблюдениями Якубовича, который писал о карачаевцах: «Скотоводством предпочтительнее занимаются», а об абадзехах указал: «Скотоводство у них ничтожно; небольшой огород с кукурузой, нива в несколько десятков сажен, засеянная просом, сушеные и квашеные плоды питают целое семейство» (11). Напротив, в 1834 г. Норденштам отмечал развитие хлебопашества в Юго-Восточной Чечне – Ичкерии (12). Еще одно свидетельство оставил начальник левого фланга Кавказской линии генерал-майор Пулло, который в 1839 г. писал: «Повсюду расчищались леса, и на огромных протяжениях были лишь засеянные поля, орошаемые искусными каналами». Чеченский хлеб шел не только на внутреннее потребление, но и вывозился на продажу в Нагорный Дагестан, Кизляр и другие регионы (13). В годы «Кавказской войны» Ичкерия, как известно, была житницей имамата Шамиля.

Другой темой, по которой у декабристов встречается много наблюдений, было положение женщин на Кавказе и тех обычаев и обрядов, которые с ними связаны. При встрече с представительницами прекрасного пола декабристы обращали пристальное внимание на их внешность. Эта заинтересованность была мотивирована не только естественным интересом к противоположному полу, но и простым любопытством. Офицеры и солдаты Кавказской армии и, разумеется, сосланные в «теплую Сибирь» «государственные преступники», люди в массе своей неженатые, испытывали явный дефицит в женской аудитории в силу ее немногочисленности в городах и крепостях края (14). Вполне понятен интерес военнослужащих и, в их числе декабристов, к женщинам из числа местных народов. В их произведениях представительниц автохтонного населения можно условно разделить на две группы. Первая характеризуется словами Розена: «с головы до ног все покрыто чадрою, и предоставляют воображению рисовать их прелести» (15). «Проходя дома, наверху слышится говор тоненьких женских голосов, воображение рисует, конечно, красоту обладательниц этих нежных гармонических звуков, но, к сожалению, сокрытых завистливым сумраком ночи» (16). Александр Бестужев, писавший для широкого круга российской публики, утверждал: «Мусульманки страх боятся показывать себя одноземцам» (17). Декабристы отмечали затворнический характер жизни многих кавказских женщин в целом, вне зависимости от их конфессиональной принадлежности. В Тифлисе, например, «женщин так мало на улицах, что едва встретится одна на сорок человек мужчин» (18).

Во вторую группу входили женщины, чьи установки в отношении демонстрации своего внешнего вида и появления в общественных местах были не так строги. Они-то и давали богатую пищу для описаний заинтересованного наблюдателя. Не жалея красок, Беляев характеризовал внешность осетинок, армянок, грузинок. Он, например, писал: «Осетинки вообще очень красивы», в подтверждение тому приводя описание встретившейся ему в Моздоке девушки из бедной семьи: «Это была одна из южных красавиц, перед которыми остановишься невольно, где бы ее ни встретил... Густые, как смоль, черные волосы ее, раскинувшиеся во время движений, роскошными прядями падали по плечам необыкновенной белизны. Она была высока, стройна и вообще прелестна» (19). Особенно поразило декабриста то, с какой смелостью эта и другие девушки, а также женщины и мальчики добывали из стремнины Терека, глубокого и полноводного в этом месте, ветки и сучья или небольшие деревья, проносившиеся по волнам (в городе ощущался недостаток топлива). Это был своеобразный вид состязаний, в которых участвовало и женское население. Сам данный факт указывает на более свободное положение женщин (особенно девушек) у осетин, а также на своеобразное удальство, характерное не только для мужской, но и для женской части осетинского общества. В этом нет ничего удивительного, ибо, если обратиться к нартовским сказаниям, то там встретятся образы отважных женщин-воительниц (Даханаго и др.). Данные северокавказской археологии свидетельствуют о том, что для части женщин Кавказа еще с древности были характерны «амазонские» традиции (20).

Несколько иного мнения Беляев был об армянках. «Женщины были бы прелестны по тонким чертам лица, матовой белизне и нежности кожи лица и по чудным глазам, чудным черным и роскошным волосам, если бы не выдающийся по величине нос от природы и необыкновенная белизна от белил и румян, которые, к сожалению, у них в большом употреблении». В другом месте своих воспоминаний Беляев с еще большим неприятием отзывается о косметике армянских женщин: «ужасная штукатурка белил и румян уничтожает всю прелесть». Отказ от использования «косметики» мог, по его мнению, привести к тому, что «красота их бы очень много выиграла». С большим интересом Беляев описывает костюм армянских женщин, при этом выделяя отличия в их одежде. У моздокских армянок «широкая одежда с длинным шлейфом, перехваченная до талии поясом и застегнутая на груди дорогими застежками..., а у богатых покрывало, отброшенное назад, придает много прелести их костюму и их красоте». Тифлисские же армянки произвели на декабриста «неприятное впечатление своим похожим на саван костюмом». «Это просто мумия, вся сверху донизу обернутая в белую простыню» – заключает наблюдатель (21).

Однако эти любопытные замечания Беляева приобретают еще больший интерес, когда автор характеризует одежду как женщин, так и мужчин. «Мужской пол одевается или по-европейски, или по-черкески, иные же носят армяно-персидский с разрезанными рукавами кафтан и высокую из мерлушек шапку» (22). Пристальный взгляд декабриста выявляет интереснейшую этно-культурную черту, имеющую прямое отношение к гендерной характеристике отдельных групп армянского населения. Женщины в своей одежде придерживались определенного устойчивого, интравертного, этнолокального стереотипа, характерного для данной общности (моздокских и др. армян). Мужчины же в одежде экстравертны и отражают те культурно-исторические связи, которые существовали у армян в рассматриваемый период. Крайне интересно то, что данный гендерный стереотип, прослеживаемый этнографически, существовал у кавказского населения с древних времен. Убедиться в этом позволяют разработки Сабины Райнхольд. Приводимые ею параллели из европейской этнографии в процессе исследования ученым погребальных костюмов позднего бронзового – раннего железного века с Северного Кавказа позволили уяснить факт того, что традиционная нормативная и социальная значимость одежды (обозначаемая Райнхольд как Tracht) у мужчин и женщин различна. А именно: мужской Tracht не только менее выражает региональную специфику, но также легче трансформируется (что уже прослежено европейскими учеными на кавказских материалах). Женский же Tracht «в основном отражает местные тождества, в то время как мужской костюм выражает более широкую общность и, кроме того, может выражать политические тождества».

Исследования Райнхольд находят блестящее подтверждение и в других данных, приводимых Беляевым. Так, описывая в своих воспоминаниях одежду немецких колонистов Поволжья (р-н Камышина), декабрист пишет: «Мужчины носят русскую одежду, но женщины и девушки носят полосатые немецкие юбки, с кофточкой и платком на голове». В другом месте своего труда Беляев описывает одежду казаков Владикавказского полка, который «состоял весь из малороссиян. Казаки... когда были причислены к линейному казачьему войску,... стали носить обыкновенные линейские черкески. Женщины же еще сохраняли тогда одежду малороссийскую» (23). Декабрист в данном случае зафиксировал очень тонкий и важный момент в обретении новоиспеченными казаками (украинцами по происхождению) новой идентичности, становление которой сопровождалось временным сохранением старых этнокультурных маркеров.

Одежда, судя по описаниям декабристов (24), была и достаточно специфичным индикатором социальной дифференциации горцев (25). Так, князья надевали нагольные овчинные шубы, окрашенные сверху копотью ольхи, наравне со своими нукерами (26). И в то же время в их одежде были представлены черные персидские чухи, обложенные галунами (висячие рукава закидывались за плечи), турецкие шали, архалуки из букетовой термоламы (27), верховые желтые сапоги с высокими каблуками и др. Что же касается оружия, то оно было отделано весьма изысканно. «Ружье, кинжал и пистолет... блистали серебром и золотою насечкою. Ручка сабли осыпана была дорогими каменьями» (28). В описаниях горцев, оставленных другими российскими, а также иностранными наблюдателями, фиксируется то, что состоятельные и именитые горцы, чаще всего, одевались опрятно и щеголевато (29), а если отличались от простого народа, то только некоторыми деталями убранства костюма (например, «серебряными вышивками на патронташах» (30), серебряным галуном на черкеске) (31). Очень показательно, как рисовало воображение простых русских солдат внешность имама Шамиля. Н. Шипову, находившемуся в плену у чеченцев, приснился сон, описанный им в воспоминаниях: «Меня привели к Шамилю, который уже был не молод, с подкрашенной бородой, худощавый, в пестрой чалме, в белом шелковом бешмете, подпоясанный наборным серебром, с убранным драгоценными камнями кинжалом; он сидел на прекрасном персидском ковре, поджав под себя ноги» (32).

В то же время, далеко не для каждого известного горского предводителя было характерно стремление выделяться щегольством. Например, военный писатель, И.Т. Радожицкий так описал одежду известного горского наездника и лидера Бейбулата Таймиева: «Шапка на Бейбулате была простая и кафтан обыкновенный. При нем было два почетных товарища, побогаче его одетые» (33). Отношение горца к одежде лучше всего характеризует фраза Максима Максимовича из лермонтовского «Героя нашего времени», приведенная в описании известного персонажа Казбича: «Бешмет всегда изорванный, а оружие в серебре» (34). Это был особый джигитский шик, манера, следовать которой удавалось далеко не каждому.

Мужчины-армяне в период ссылки Беляева на Кавказ все говорили по-русски, женщины – нет. Имеющиеся в нашем распоряжении данные по черкесским армянам Армавира, приводимым в книге армавирского историка С.Н. Ктиторова, показывают, что процесс перехода черкесогаек на русский язык наиболее четко фиксируется с 1869 г., когда Э. Яворская открыла первую в ауле Армавир частную армянскую женскую школу. В 1871 г. она стала общественной. В школе, помимо иных предметов, преподавались чтение и письмо на армянском и русском языках. Позже, в 1895–1903 гг., в Армавире было построено армянское женское училище (35). Таким образом, к концу XIX в. в армянской среде (и не только) произошла «лингвистическая революция», которая свидетельствует о тех важных, эпохальных изменениях, которые произошли после завершения военных действий в крае и окончательного включения Северного Кавказа в состав России.

Оценивая гендерное состояние горского общества, Бестужев-Марлинский пришел к выводу, что «участь их (замужних женщин. – Д.Д., С.Д.) самая жалкая. Они исправляют все домашние и полевые работы; мужья ездят на грабеж или, куря трубку, целый день стругают кинжалом палочку». Декабристы смотрели на практически рабское положение горянок отрицательно, считая что «жена и дети для него вещи, которым не обязан он ни малейшим отчетом». По всей видимости, Бестужев-Марлинский одним из главных факторов, способствовавших незавидному положению женщин в кавказской семье, считал помимо исторически сложившихся отношений, неправильное понимание женской природы в мусульманской среде: «в Несомненной книге сказано, что у женщин нет души. Об уме еще меньше: ум мусульманки состоит в шитье и в стряпанье». Да, мусульманка покорна своему мужу, который для нее все, но полностью показывать ему свой характер она не может и не будет, в отличие от супруга. Отсюда, считает Марлинский, выходит двойственный мир, так как «муж перед женой разоблачается вполне, она перед ним – вполовину». Однако нельзя сказать, что мусульманин не уважает свою жену, напротив, за ее оскорбление он готов убить: «Мусульманин будет хладнокровно слушать, если вы браните его мать и деда, гроб отца и его собственную колыбель; но за брань жены он держит ответ не за зубами, а за кушаком (то есть там, где находится оружие. – Д.Д, С.Д)» (36). 

Эти противоречия в отношении кавказцев к женщине вызывали у декабристов неодинаковые реакции, однако, подходя ко многим вопросам с познавательной точки зрения, они стремились понять национальные особенности горцев. Оригинальную подачу материала Бестужевым-Марлинским, иногда резкую, можно объяснить тем, что многие его произведения в период до восстания выходили в весьма популярных российских газетах и журналах (вызывая неоднозначное восприятие). Если прибавить к тому, что на Кавказе его материальное положение зависело от популярности работ в России, то определенная ориентированность на читателя, которого нужно было удивлять новыми сведениями о крае, для многих остававшимся загадкой, возможно и была причиной контрастных описаний горцев этим декабристом.

О богатых свадебных традициях кавказцев мы тоже имеем достаточно широкое представление благодаря мемуарам декабристов. Выбор невесты, несмотря на отсутствие возможностей увидеть ее без паранджи до свадьбы, в тех или иных формах все-таки был возможен. «Не верьте, пожалуйста, господам путешественникам по Востоку, будто все женитьбы мусульман совершаются так, что будущие супруги не видят и не знают друг друга» – писал Александр Марлинский. Люди среднего и низкого достатка, чьи дома располагались тесно, с помощью различных хитростей, несмотря на отрицательный характер такого поступка, могли подглядеть будущую жену. Имел место и другой вариант, хорошо описанный в рассказе «Искандер-Бек», когда «услужливые бабушки и тетушки, ... украдкою покажут “желаемую особу” желателю» (37). И, наконец, последний момент, который должен был избавить иностранных путешественников от домыслов по этому вопросу. До одиннадцати лет все девушки ходили, не закрывая лица, и самые предусмотрительные горцы могли заранее высмотреть будущих невест.

Большая часть браков заключалась на постоянной основе, но существовали также и временные браки или метеги (38). Они порицались мусульманской моралью и законом, и только беднейшие слои населения могли вступать в них (39). Как крайнюю степень этого явления Бестужев-Марлинский приводит суннитов Северного Дагестана, которые для личных выгод вступали во временные браки с русскими. Впрочем, в Грузии брак русского офицера с грузинкой, судя по сообщению Розена, не был чем-то из ряда вон выходящим, поскольку конфессиональный фактор не являлся для этого препятствием (40).

Многоженство, вопреки весьма распространенным представлениям, было редким явлением. «Иметь несколько жен могли те, кто в состоянии был содержать их и потомство» (41). Законная возможность играть четыре свадьбы для большей части горцев так и оставалась нереализованной.

Русские женщины на Северном Кавказе – это еще один важный аспект затронутой темы. Здесь нужно сразу сказать, что мы, прежде всего, будем говорить об описаниях декабристами деталей быта тех женщинах, которые делили все тяготы гарнизонной службы и повседневные будни станиц, расположенных вдоль Кавказской Линии.

Говоря об оценке личных качеств этих женщин самими декабристами, упомянем, что в целом это были восхищенные отзывы. «Достойные матери и жены богатырей!» – так говорит о них Александр Марлинский устами героя одного из своих произведений. Не сразу удалось декабристам разглядеть все превратности жизни офицерских, солдатских и казачьих жен на Кавказе. Беляев, например, побывав в укреплении Ларс (р-н Военно-Грузинской дороги) поначалу восхитился местными красотами горного пейзажа, созерцанием которого живущие здесь российские воины могли поделиться «с доброй, нежной и еще хорошенькой женой». Но идиллическая картинка вскоре сменилась трезвым пониманием того, что от женщин, живущих в мирных селениях, под защитой русских войск, требовалось «много самоотвержения и мужества, ибо могут случиться небезопасные набеги хищников». Тема «женщины и набеги» – пожалуй, доминирующая в рассмотрении характера быта русских женщин в условиях пограничья. Обитатели крепостей и станиц жили под постоянной угрозой нападения немирных горцев. Само их существование было пронизано тревогой. Так, Беляев сообщает о докторе Докучаеве и его супруге, живших в Науре: «Он и его жена были в вечном страхе». Женщины боялись за своих мужей. «Какая это жизнь, – говорила Елизавета Ивановна, жена войскового старшины А.П. Баскакова, жившая в Науре, – когда любящая жена должна каждый день ожидать роковой вести о муже» (42).

Во время набегов за Терек горцы захватывали в плен женщин и девушек, при этом бывали случаи, когда похищенная оказывала мужественное сопротивление похитителю и ей удавалось спастись (43). Захваченные в плен женщины увозились в горы, откуда иногда их удавалось выкупать родственникам, иногда путем собственного разорения, о чем писал декабрист Н.И. Лорер (44). Такими эпизодами богата история времен «Кавказской войны». В работе А.А. Цыбульниковой разносторонне рассмотрены судьбы похищенных девушек и женщин (45). Добавим лишь, что ярким дополнением к характеристике русских женщин – жен и дочерей защитников интересов России на Кавказе – является свидетельство все того же Беляева. Он описывает ситуацию, в которой оказались жена и сестра майора Л. Вене- ровского, погибшего командира Гребенского полка, а еще ранее – пристава закубанских народов, участвовавшего вместе с генералом Г.Х. Зассом и сотником Атарщиковым-2-м в выводе черкесо-гаев на Кубань и основании аула Армавир (46). Беляев сопровождал этих дам по дороге в Моздок, конвой отстал, и женщины, встревоженные отсутствием охраны и наступлением темноты, «вынули из-за поясов свои кинжалы, чтобы в случае нападения скорее заколоть себя, нежели отдаться в плен. Жена и сестра героя Венеровского не могли допустить и мысли о таком позоре» (47). Рука русской женщины – жительницы Предкавказья – была знакома с боевым оружием и не дрогнула бы, приводя его в действие.

Разумеется, быт русских женщин на Кавказе не сводился к одним лишь боевым будням. Декабристы практически не касались рутины женской повседневности, но, в то же время, уделяли внимание их досугу. В качестве такового выступали танцевальные вечера (по этому поводу Н.И Лорер иронически сообщает: «На танцевальных вечерах жены казаков танцуют журавля и мало среди них грамотных» (48). Бывали и балы, после которых совершались поездки на санях (если дело было зимой) и прогулки на пикники, при этом гуляющие, скажем, владикавказское «общество», доезжали не далее укрепления Ларе, то есть относительно безопасного места. Одновременно старшие родственники незамужних девушек стремились не оставлять их с глазу на глаз с молодыми людьми, что характеризует морально- этические установки дворянской среды того времени (49). Некоторые дамы особо были известны тем, что укрепляли свой дух православной верой или погружались в спиритизм (50).

Впечатления представителей прогрессивно мыслящей части российского общества – декабристов – о жизни живших на Кавказе женщин, как представительниц автохтонного, так и славянского населения, имеют немалый интерес для исследователей и должны быть в будущем востребованы с различных точек зрения. Это касается как изучения историко-культурных традиций региона, так и реконструкции особенностей процесса складывания Российского Северного Кавказа.

О гостеприимстве его жителей декабристы знали не понаслышке. «Восточные жители вообще гостеприимны, и моздокские принимают приезжих очень радушно, особенно военных» (51) – говорил Александр Беляев, побывав в гостях у одной армянской семьи. Обычай защиты гостей, даже ценою своей жизни, вызывал у декабристов восхищение. Однако не все традиции гостеприимства воспринимались декабристами однозначно положительно. Говоря о мирных горцах, Александр Марлинский констатировал, что они «переняли все пороки полуобра- зованности», по-видимому, подразумевая под этим неправильное использование положительного потенциала отношений с русскими. В гостеприимстве мирные горцы видели, прежде всего, промысел: «едва ли не каждый из них готов наняться поутру к русскому в кунаки, а ночью в проводники к хищнику, чтобы ограбить нового друга» (52).

Однако зачастую двуличность в поведении мирных горцев была вызвана их незащищенным положением в отношении «хищников». Тем горцам, которые находились под формальной защитой русского правительства, приходилось лавировать между двумя противостоящими сторонами, что, конечно, не отрицает наличия среди них людей, истинно преданных и благодарных России.

Разумеется, в небольшом очерке невозможно рассмотреть все нюансы повседневной жизни кавказского населения, на которые было обращено внимание декабристов. Тем не менее, можно сделать вывод о том, что специфические особенности горской культуры всерьез интересовали сосланных на Кавказ участников тайных декабристских обществ. Их мемуары служат еще одним серьезным источником для изучения повседневности автохтонного населения, выявления ее основных черт. Взгляд декабристов на жизнь горцев в целом внимателен, доброжелателен и свободен от предвзятости, хотя и не лишен некоторого чувства превосходства, вызванного отставанием горцев от России. Наиболее адекватно отображал повседневность кавказцев Бестужев-Марлинский, который был чужд ориентализма. У декабристов складывались вполне закономерные убеждения в необходимости позитивного влияния России на Кавказский регион в целях его переустройства, первые результаты которого их не всегда удовлетворяли.

Дударев Дмитрий Сергеевич – аспирант; Дударев Сергей Леонидович – доктор исторических наук, профессор. Армавирская государственная педагогическая академия

Примечания

Опубликовано: Вопросы истории. – 2015 – № 1.

историография Кавказ Россия

версия для печати постоянная ссылка

Добавить комментарий

Ваше имя: Ваш E-mail: Ваше сообщение:     Введите код: