РЕЛИГИЯ И ПОЛИТИКА НА ЮГЕ РОССИИ: ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ, СИМБИОЗ, ПРОТИВОРЕЧИЯ?
Публикации | ПОПУЛЯРНОЕ | Александр СКАКОВ | 09.07.2015 | 08:26
Религиозное возрождение является характерной чертой сегодняшнего дня не только на Северном Кавказе и в России. При этом происходит не только рост количества людей, относящих себя (или связывающих себя) к той или иной конфессии, но и возрастание степени религиозности индивидов. Аналогичные процессы мы наблюдаем и в соседнем Азербайджане, где усиление позиций радикального исламизма наблюдается уже несколько десятилетий. Аналогичные процессы идут и в Центральной Азии и в Турции, и в некоторых регионах Европы, не говоря уже о Ближнем Востоке и Северной Африке. При этом возрождение религии идет как в ее официальной форме, как иногда говорят, «в удушающих объятиях власти», так и в неофициальной, причем к последней могут быть отнесены не только сторонники радикального исламизма, но и приверженцы нетрадиционных религий (сект), всякого рода «альтернативных» течений в том же православии и т.д. Близость к властным структурам и очевидная поддержка (финансовая и силовая) со стороны государства с одной стороны, помогает традиционным конфессиям удерживать свои позиции, с другой – делает их менее конкурентоспособными и более уязвимыми в глазах общественного мнения. Показательно, к примеру, что, по крайней мере, в ряде регионов Северного Кавказа, «роль исламских священнослужителей и культовых институтов в рекрутировании новых адептов пока невысока» (данные по Адыгее). То же самое, видимо, можно сказать и о православных структурах. Существуют ожидания (видимо, завышенные) появления новых духовных лидеров, высокообразованных и высокоморальных, и эта ниша остается свободной. В итоге распространение религии идет неофициальными (и не всегда контролируемыми) путями – через семью, родственников, рабочий коллектив, даже – тюрьму, а в последнее время все более и более – через интернет и социальные сети.
Отметим сразу, что Юг России и Северный Кавказ в частности не производит сейчас впечатления поля «столкновения цивилизаций» или межконфессиональной напряженности. В целом отношения между православием и исламом могут быть охарактеризованы здесь как взаимоуважительные и взаимодополняющие. Но вспомним, что относительно недавно такая же ситуация наблюдалась и на Ближнем Востоке, и в Северной Африке, и ситуация в том регионе кардинально изменилась менее чем за десятилетие. Поэтому, думается, обольщаться здесь не надо, положение с межконфессиональным согласием повсеместно изменчиво и непостоянно.
Вполне логично, что религиозные институты различного происхождения и масштаба стремятся использовать авторитет и поддержку государства в своих целях. Но и государство использует религиозные институты также в различных целях и с различной интенсивностью. Это может быть и функция посредника (в том числе, с другими регионами или с федеральным центром), и функция громоотвода социальной напряженности (правда, иногда громоотвод может превратиться в катализатора), и функция социальной мобилизации. Гораздо сложнее использовать религии (ислам и православие) политическим силам (партиям, национальным движениям и т.д., не являющимся «партиями власти») и политическим деятелям. Рост в регионе значения ислама, не приемлющего этничность и национализм, неизбежно имел своим следствием снижение активности национальных движений, и это, в первую очередь, заметно в наиболее исламизированных регионах Северного Каказа. Напротив, для адыгов, по данным социологических исследований, «в большей степени актуализирована этническая идентичность (в основном на традиционно-культурной основе или ее «вторичных», превращенных формах), чем религиозная». Соответственно, здесь, на Западном и Центральном (КБР) Кавказе, сохраняется значительное влияние национально ориентированных политических организаций и их лидеров. Впрочем, и здесь ситуация начинает меняться. По соцопросу, проведенному в 2013 г. Агентством социальных технологий «Политех», в Адыгее, Кабардино-Балкарии и Карачаево-Черкесии отдать на выборах голос за исламские партии готовы 49 % представителей титульных наций, а, например, в Дагестане – всего 45 %.
Дискуссионным является вопрос о роли и характере внешнего фактора в процессе религиозного (в данном случае – исламского) возрождения на Кавказе в целом (здесь ситуация в Грузии или Азербайджане принципиально не отличается от ситуации на Северном Кавказе). Если ранее в качестве такого внешнего фактора называли в первую очередь арабские страны Залива, а также Турцию, то сейчас на первое место надо поставить международный радикальный исламизм в различных его формах (в первую очередь, наиболее успешной и перспективной – ИГИЛ). За этим внешним фактором есть будущее, и будущее, угрожающее стабильности всей Евразии. Особенность этого фактора – его интернациональный характер. Молодые люди, покинувшие свои дома, отправившиеся в Сирию и Ирак и набравшиеся там опыта, рано или поздно начнут возвращаться. Понимание угрозы этого в российских силовых структурах и других ведомствах, очевидно, есть. Есть и понимание и того, что заметное сокращение террористической активности в регионе связано не только (может быть, и не столько) с успешными действиями федеральных силовых структур, сколько с оттоком потенциальных боевиков с территории России на Ближний Восток.
Последние десятилетия происходит симбиоз радикального исламизма и социального недовольства. Питательной средой для этого становится отсутствие социальных лифтов, вопиющее социальное неравенство, коррупция, произвол и несправедливости со стороны силовых структур и органов управления, клановость в политике и экономике, непрофессионализм и конформизм служителей культа. То есть запрос на справедливость, предсказуемость и порядок получает положительный ответ, во многих случаях, не со стороны местной или федеральной власти, а от приверженцев радикального исламизма. Исламистский ответ более заметен и четче выражен, но в его роли может выступать и другая конфессия (к примеру, православие, что оно иногда и пытается делать) или новая нетрадиционная религия (секта).
Любая религия в упрощенном (примитивизированном) виде дает простые и четкие ответы на стоящие перед людьми вопросы. Здесь тот же ваххабизм - не исключение. Не вызывает сомнений определение ваххабизма, как экстремистского религиозно-политического течения. Но дальше начинаются некоторые разногласия. Является ли ваххабизм реформаторским движением и антитрадиционалистским явлением? Как соотносится ваххабизм и традиционный ислам с модернизацией? Ряд российских религиоведов (к примеру, В. Акаев) отвечает на первый вопрос отрицательно и, касаясь второго вопроса, обращает внимание на высокий внутренний адаптационный потенциал традиционного ислама, способного приспособиться к вызовам глобализации и модернизации. С одной стороны, с последним тезисом можно согласиться, традиционный ислам (как и любая «живая» мировая религия) имеет потенциал для модернизации и привлечения инноваций. С другой стороны, такой потенциал имеет и радикальный исламизм, активно использующий те же самые инновации, сетевые технологии, новейшие достижения прогресса, передовые практики привлечения адептов и расширения собственной базы. А отказ радикального исламизма от традиционалистских ценностей и его опора на реформаторство (т.н. «возвращение к истокам» в лице никогда не существовавшего «чистого ислама», борьба с «мусульманским язычеством» и т.д.) еще более облегчают его симбиоз с модернизацией. Разрушение традиционных этнокультурных ценностей является объективным процессом, наблюдается в различных регионах мира и с неизбежностью сопровождает глобализацию, а также, в большинстве случаев, модернизацию. Поэтому радикальный исламизм вполне вписывается в этот тренд, ни в коей мере не вступая в противоречия ни с прогрессом, ни с современными технологиями.
Некоторые элементы модернизации прекрасно совмещаются и с практикой радикального исламизма ИГИЛ. Образ «бородача с автоматом и молотком» не вполне соответствует истине, он вполне сочетается с передовыми технологиями пропаганды, новейшими средствами вооружения и жизнеспособной социально-политической системой. Прекрасно поданные в пропагандистских целях кадры уничтожения музея в Мосуле, руин Ниневии, вандализма в Пальмире отнюдь не свидетельствуют о провале в «темное средневековье» и напоминают, в первую очередь, вандализм протестантов во время Реформации и первых христиан на закате античности. Боевики ИГИЛ знают, кому и когда резать головы. Таким образом, радикальный исламизм во всех его формах отнюдь не однозначно противоречит модернизации.
Радикальный исламизм может, безусловно, принимать различные формы, и ваххабизм – это всего лишь одна из них. Мы говорим сейчас о ваххабизме в большей степени по инерции, подразумевая под этим определением гораздо более широкое явление. Сейчас, после событий конца 1990-2000-ых гг. в различных регионах Северного Кавказа, «ваххабизм» в его привычном виде вызывает здесь где-то некоторую, где-то активную идиосинкразию. Соответственно, вполне понятно, что идет процесс его трансформации и адаптации к новым условиям. Вмешиваться в этот процесс и влиять на него крайне сложно, надо пытаться хотя бы его отслеживать. Приход в радикальный исламизм значительного количества хорошо образованных и молодых людей увеличил социальную базу и потенциал протеста. Возможно, следующим этапом станет активная инфильтрация этих достаточно пассионарных и открытых современному миру людей во власть, вытеснение ими из нее более пассивных представителей старших поколений. Вот тогда и станет очевидным, насколько сочетаются радикальный исламизм и модернизация.
Можно ли будет считать такой сценарий реализацией «Исламского проекта»? В Чечне «Исламский проект» не реализовывался ни во время первой чеченской войны, ни при президентстве Масхадова, несмотря на попытки введения законов шариата. Попытки его последовательной реализации носили анклавный характер. В целом политическое развитие чеченского общества носило светский, а временами даже антиклерикальный характер.
Сдерживающим фактором по отношению к попыткам реализации «исламского проекта» в его радикальной форме являлся фактор этничности, то есть примата принадлежности к какому-либо этносу, его интересов и возникающих перед ним угроз перед принадлежностью к мировой исламской умме. Примат этничности в определенной степени препятствовал расползанию чеченского конфликта и «чеченизации» Дагестана. Дагестанская элита прекрасно отдавала себе отчет в том, что в идее объединения двух республик под исламским флером скрываются вполне конкретные интересы чеченской элиты, стремящейся к укреплению собственной власти. Таким образом, факторы этничности и религии вступали в конфронтацию, в итоге происходило их взаимное ослабление.
Рамзан Кадыров, как и его отец Ахмат-хаджи, как и другие чеченские лидеры, пришел к власти как лидер этнонациональный, ставящий во главу угла интересы чеченского народа и Чеченской республики. При этом, как справедливо в свое время подметил А. Малашенко, он является «националистом-прагматиком». В этом случае, если проводимая политика может быть охарактеризована как «прагматичный национализм», появляется перспектива изменения роли и места «исламского проекта». «Исламский проект» из цели превращается в средство. Соответственно, он используется и реализуется лишь в тех рамках, которые предполагаются в качестве уместных и допустимых, утрачивает свой радикализм. Но это происходит только в том случае, если использование такого проекта «националистами-прагматиками» происходит в чистом виде, в своего рода «безвоздушном пространстве», закрытом от воздействия внешних факторов. Очевидно, «чистый национализм», использующий «чистый исламизм» - это не более чем абстракция, не учитывающая специфику постсоветского пространства и Северного Кавказа как его части.
Одна из специфических черт постсоветского пространства в целом, а не только Северного Кавказа или других регионов России – архаизация общества. Подобная архаизация затрагивает не только политическую систему (то, что называется «феодальная архаика»), но и идеологию, парадоксально сочетаясь с глобализацией и элементами модернизации. При этом нередко такая архаизация сопровождается быстрым размыванием этничности, деградацией этнического ядра. В очередной раз демонстрируется, что национализм, этничность и этнос как самостоятельные явления и понятия являются наследием именно Нового времени, чуждым «феодальной архаике». То есть архаизация сопровождается маргинализацией. В результате фактор этничности, противостоящий реализации «исламского проекта», быстро ослабевает, паритет между факторами этничности и религии нарушается и исчезает. Напротив, реисламизация, как и любая клерикализация, является неотъемлемой частью процесса архаизации.
Таким образом, в условиях кризиса национализма «исламский проект» из средства превращается в самостоятельный фактор, начинает жить собственной жизнью, выходит из-под контроля. Собственно говоря, аналогичные процессы в настоящее время мы наблюдаем и в Турции. «Националисты-прагматики» изначально делают ставку на традиционный ислам, испытывая вполне понятный страх перед ваххабизмом и салафизмом. Но, в условиях реисламизации, учитывая теоретическую слабость, социальную отчужденность и политическую пассивность официального ислама, его ущербность и недостаточную укорененность (обусловленные как относительно недавней по историческим меркам исламизацией большей части Северного Кавказа, так и советским прошлым), свой шанс получает мобильный исламский радикализм, предлагающий простые и внятные ответы на большинство вопросов, встающих перед новообращенными. Противостояние идет в большей степени не между традиционным и радикальным исламом, считать так было бы упрощением. Радикальный ислам на первом этапе теснит ислам суфийских тарикатов, при этом сторонники тарикатского ислама достаточно быстро в своей идеологии и практике превращаются в политизированных исламских радикалов. Победа суфизма, обогащенного идеями социального протеста и политического доминирования, над официальным исламом – это, возможно, только вопрос времени.
Следующий внешний фактор также в какой-то мере связан с кризисом национализма в его «чистом виде». Собственно говоря, преследующий российское общество и власть навязчивый термин «лицо кавказской национальности» противостоит этничности уже своей полной абстрагированностью от реального многообразия этносов, заселяющих Кавказ. То есть деление на «свой-чужой» здесь не исходит из национализма в его традиционном понимании. Возрождаемый с определенными целью, в том числе, и властными структурами различного уровня, «исламский проект» (как и «православный проект») выходит из под контроля своих покровителей и приобретает уже даже не вид «северокавказского исламизма», а общероссийский характер. Общероссийский характер этого проекта, его консолидирующая и мобилизирующая роль, его демонстрационность, его склонность к конфронтации и даже его некоторая провокационность наглядно проявляли себя в последние годы во время празднования Ураза-байрама в Москве. Соответственно, «общероссийский исламизм» неизбежно имеет своим следствием «общероссийскую исламофобию». Усиление исламизма ведет к усилению исламофобии и наоборот. Можно сказать, что Кондопога и другие аналогичные события в городах и поселках России являются одновременно следствием и причиной. Но результат один – усиление конфронтационности в обществе. Было бы неверно рассматривать в данном вопросе религиозный фактор в качестве решающего. Но, безусловно, клерикализация общества, утрата им своего светского характера, будут иметь своим следствием углубление конфронтационности. Грубо говоря, превращение православия в государственную религию приведет к углублению конфронтации не между православными и исламскими иерархами, а между православной и исламской (или относящими себя к таковым) частью населения России.
Архаизация предполагает также установление не властной вертикали, а отношений вассалитета. При этом в качестве необходимого условия выступает «чеченизация» или «дагестанизация» и т.д. любого конфликта, то есть перекладывание ответственности за соблюдение норм иерархии и внешнего порядка в удельном княжестве на плечи вассала. Классический пример этого мы видим в Чечне. При этом методы «наведения порядка» и особенности такого «порядка» абсолютно не интересуют сюзерена. Но необходимо помнить, что за установлением удельной системы неизбежно следует феодальная раздробленность. Удельная система предполагает доминирование принципа неформального лидерства. Именно такими неформальными лидерами стали сначала Ахмат-хаджи, а затем и Рамзан Кадыров. В то же время, и это несколько странно, в регионе до сих пор практически не появилось других неформальных лидеров, перенявших и развивавших опыт Кадыровых. В качестве одной из причин этого можно назвать активность и вес чеченской элиты, вызывающей закономерные опасения у элит и обществ других северокавказских республик. Соответственно, возникает своего рода синдром «младшего брата» - никому из северокавказских лидеров не хочется получать роль вассала Рамзана Кадырова.
То есть пока что, на сегодняшний день, система «нового феодализма» или «конфессионального феодализма» не стала господствующей в регионе, который, по другим критериям, казалось бы, вполне готов к утверждению такой системы. Суть её можно свести к трем параметрам – архаизация, «феодализация», клерикализация. В то же время, утверждение этой системы на более широком, всероссийском (или постсоветском) пространстве сделает неизбежным её утверждение и на Северном Кавказе. Можно сделать вывод о том, что ситуация во всем Северокавказском регионе является лишь частным случаем ситуации в Российской Федерации в целом.
Материал подготовлен в рамках проекта Научного общества кавказоведов «Этнокультурное разнообразие России как фактор формирования общегражданской идентичности», осуществляемого при поддержке Общероссийской общественной организации Общество «Знание»
ислам Кавказ модернизация Общество «Знание» православие Россия секты традиционализм
