ПОБЕГ В АРЗРУМ. К 185-ЛЕТИЮ САМОГО ИЗВЕСТНОГО ПУТЕШЕСТВИЯ ПОЭТА (IV)

Публикации | Сергей ДМИТРИЕВ | 01.02.2015 | 00:00

Часть I, часть II, часть 3

Встреча на перевале

Получив 10 июня разрешение Паскевича присоединиться к армии, Пушкин, меняя лошадей на казачьих постах, «галопом помчался» к лагерю русских войск, преодолев в первый день 72 версты, во второй — 77, в третий — 94, в четвёртый - 46, всего, с учётом пройденного ещё походным порядком вместе с войсками, около 320 вёрст за 4 дня. Такую нагрузку мог себе позволить только самый опытный кавалерист. И именно в эти изнурительные для поэта дни произошли два события, которые автор «Путешествия...» описал с особым настроем. Первое — 11 июня неподалёку от крепости Гергеры. Вот слова автора: «Я стал подыматься на Безобдал, гору, отделяющую Грузию от древней Армении... Я взглянул ещё раз на опалённую Грузию и стал спускаться по отлогому склонению горы к свежим равнинам Армении. С неописанным удовольствием заметил я, что зной вдруг уменьшился: климат был другой.

Человек мой со вьючными лошадьми от меня отстал. Я ехал один в цветущей пустыне, окружённой издали горами... Я увидел в стороне груды камней, похожие на сакли, и отправился к ним. В самом деле, я приехал в армянскую деревню. Несколько женщин в пёстрых лохмотьях сидели на плоской кровле подземной сакли. ...Я пустился далее и на высоком берегу реки увидел против себя крепость Гергеры. Три потока с шумом и пеной низвергались с высокого берега. Я переехал через реку. Два вола, впряжённые в арбу, подымались по крутой дороге. Несколько грузин сопровождали арбу. «Откуда вы? - спросил я их. - Из Тегерана. - Что вы везете? - Грибоеда». Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис».

Далее в «Путешествии...» следует широко известный, примерно полуторастраничный текст о Грибоедове, который включает в себя и воспоминания Пушкина о встречах с другом, в том числе о последней из них, наполненной трагическими предчувствиями поэта-посланника, и точный психологический портрет Грибоедова с особенностями его характера и вехами судьбы, и слова о завидном для Пушкина геройском завершении жизненного пути его товарища и тёзки: «Не знаю ничего завиднее последних годов бурной его жизни. Самая смерть, постигшая его посреди смелого, неравного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна».

Не о такой ли смерти для себя думал и мечтал сам Пушкин, который в трагические дни дуэльной истории с Дантесом бесстрашно шёл на поединок, словно в смертельный бой, защищая и свою честь, и честь своей жены. Так же геройски Пушкин вёл себя и во время своего арзрумского приключения, беря пример в том числе и с Грибоедова. И. П. Липранди как-то отметил такую показательную черту характера поэта: «Александр Сергеевич всегда восхищался подвигом, в котором жизнь ставилась, как он выражался, на карту» (напомним, что и игроком Пушкин тоже был азартным!).

Сетуя, что «замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов», Пушкин фактически ответил на вопрос, почему в его «Путешествии...» появилась отдельная вставка о Грибоедове: «Написать его биографию было бы делом его друзей...» Пушкин, по сути, отдал дань памяти поэта-мученика, имя которого сразу же после гибели стало запретным с учётом загадочных и политически острых обстоятельств его гибели.

Но была ли сама эта встреча в горах, мистическое значение которой бросалось в глаза уже в 1830-е годы: ведь там, на Кавказе, произошла символическая передача условной палочки «одного из первых поэтов России» от Грибоедова к не превзойдённому никем Пушкину, но одновременно и трагической линии судьбы от более старшего к более молодому поэту? Для сомнений, действительно, есть немало оснований. Во-первых, ещё никем точно не рассчитано, могли ли вообще встретиться именно в этот день и именно в этом месте Пушкин и траурная процессия. Во-вторых, Пушкин, зная прекрасно пройденный им маршрут, почему-то, как будто бы специально, перепутал в своём повествовании положение мест следования: крепость или село Гергеры расположена на самом деле до Безобдальского перевала, а не после него, как он указал в тексте, рядом с этим селом нет никаких «трёх шумных потоков», и стоит оно не на «высоком берегу реки». В-третьих, и это самое главное, Пушкин увидел не внушительную и торжественную процессию, а весьма скромную и немногочисленную: два вола везли арбу, сопровождаемую несколькими грузинами.

Попробуем разгадать эту загадку, которая давно уже будоражит умы исследователей. Начнём с того, что тело убитого Грибоедова действительно пережило удивительную эпопею. После разгрома миссии оно в силу страшных повреждений было с величайшим трудом опознано среди трупов убитых только по сведённому мизинцу - это было следствием ранения, полученного поэтом во время дуэли с А. И. Якубовичем в 1819 году. В церковных книгах сохранилась запись, свидетельствующая о том, что в 1829 году в армянской церкви Тегерана в течение двух месяцев находились три гроба с покойниками: русским послом Грибоедовым, князем С. Меликовым, также погибшим во время резни, и богатой пожилой армянкой Воски-ханум. Остальные погибшие, до перезахоронения их на территории армянской церкви в 1836 году, были просто свалены в яму за городом и находились там около 7 лет.

В архиве той же церкви имеется запись о церемонии погрузки на телегу гроба посланника для отправки к русской границе. Этот гроб, самой простой работы, покрытый «чёрным плисом», который везли «в трахтраване, обшитом белым сукном», сопровождался до границы с Россией сотней вооружённых сардаров во главе с персидским офицером и сначала был доставлен в Тавриз, где при участии русского консула А. К. Амбургера к гробу приделали ручки и накрыли его малиновым балдахином, на котором золочёными нитками был вышит российский герб.

1 мая 1829 года гроб был переправлен на пароме через Араке в районе Джульфы (вот новое совпадение: именно в этот день Пушкин выехал из Москвы на Кавказ) и торжественно встречен на российском берегу войском и духовенством. На всём пути следования траурного кортежа в сторону Нахичевани его сопровождала толпа скорбящих людей. В Нахичевани, из-за изуродованности тела и его жуткого состояния по причине длительности хранения, гроб был законопачен и залит нефтью. 3 мая гроб с телом Грибоедова выехал из Нахичевани, его сняли с колесницы и повезли дальше уже на простой арбе, потому что долгая горная дорога не допускала иного транспортного средства, а также не способствовала массовому торжественному шествию. Сопровождать гроб через Эчмиадзин, Гумри и Джалал-оглы в Тифлис было поручено прапорщику Тифлисского пехотного полка Макарову с командой солдат этого полка.

Почему же до Безобдальского перевала и крепости Гергеры процессия двигалась так долго - до 11 июня, ведь примерное расстояние до них от Нахичевани по дорогам того времени - не более 500 верст? Объяснение состоит в том, что тогда в разных местах вспыхивала эпидемия чумы, повсюду вводились карантины, на дорогах выставлялись заставы и ограничивали проезд транспорта и людей. Траурный кортеж вынужден был не раз останавливаться из-за этих карантинов и лишь в конце июня достиг предместья Тифлиса — Ор- тачала (Артчала) в трёх верстах от города, где снова пришлось пережидать карантин. Лишь 17 июля гроб с телом был доставлен в Сионский кафедральный собор Тифлиса, а 18 июля погребён в монастыре Святого Давида на горе Мтацминде (ещё одно совпадение: именно на следующий день Пушкин отправился из Арзрума обратно в Тифлис). Так закончилась почти полугодовая эпопея путешествия останков Грибоедова.

Пушкин, выехав из Тифлиса 10 июня и проехав за два дня почти 150 верст, именно 11 июня въезжал верхом в Армению со стороны Грузии, через Гергеры, по дороге, которая нынче заброшена и заменена другой, того же приблизительно направления, связывающей районные центры Армении – Степанаван (раньше Джалал-оглы) и Калинино (раньше Воронцовка) – со столицей Грузии Тбилиси. Перевал, где, по некоторым данным, состоялась историческая встреча, находится между Ванадзором и Степанаваном, раньше он назывался Безобдальским, но был переименован в Пушкинский в честь печальной встречи, так же как и село Гергеры получило имя Пушкино. Высота Пушкинского перевала 2030 метров, и с него действительно открываются потрясающие виды на Армению. В 1938 году на перевале в произвольно выбранном месте был установлен памятник-родник с бронзовым барельефом, изображающим Пушкина на коне, рядом с ним – арба, запряжённая волами, а на арбе – гроб. Памятник собирались установить сначала на вершине горы, но из-за геологических условий не смогли этого сделать. Поэтому он был установлен на 860 метров ниже, у старого шоссе Степанаван-Ленинакан (ныне Гюмри). В 1971 году через гору построили двухкилометровый тоннель, и памятник стало неудобно посещать, так как он находился вдалеке от новой дороги. Поэтому было принято решение перенести его ближе к селу Гергеры. Памятник переместили почти на 8 километров и 30 ноября 2005 года открыли на новом месте, опять же совершенно произвольном. Получилось, что памятник стоял и стоит совершенно не там, где, согласно описанию поэта, произошла та самая встреча. Думаю, что когда-нибудь должна будет восторжествовать справедливость, и памятник будет перенесен туда, где находится его законное место.

Но была ли всё-таки встреча на перевале? Посмеем утверждать, что была. Указанные выше сомнения рассеиваются, если учесть следующие существенные обстоятельства. 1. Время следования Пушкина в одну сторону, а гроба с телом Грибоедова – в другую сторону по одной и той же дороге, соединявшей Грузию и Армению, доказывает, что они могли пересечься в указанной точке именно 11 июня. Надеюсь, что где-нибудь в архивах ещё прячутся документы о точном расписании движения процессии, которые подтвердят это утверждение. 2. Неточности в описании Пушкиным порядка следования и деталей окружающей природы можно объяснить не только тем, что он описывал эти события по памяти, хотя и с использованием своего кавказского дневника, позднее, в 1830-м или 1835 году, но и тем, что, по-видимому, для поэта такие детали не имели существенного значения, ведь он передавал не только и не столько чётко документальную картину увиденного, сколько яркий художественный образ своего путешествия. По мнению исследователя К. В. Айвазяна, Пушкин то ли по забывчивости, то ли специально назвал именем Гергеры село Джалал-оглы (в 1924 году переименованное в честь Степана Шаумяна в город Степанаван), которое подходит по всем приметам: и три речки сливаются здесь перед въездом в село, и стоит это село, представлявшее собой крепость, именно на «высоком берегу».

Мне посчастливилось проехать тем же путём, которым следовал Пушкин в Арзрум по Армении, и я могу с полной уверенностью утверждать, что историческая встреча состоялась никак не на самом Пушкинском перевале и никак не в Гергерах, а именно в Джалал-оглы, которое полностью подходит под то описание, которое оставил поэт.

Это же обстоятельство художественности, а не строгой документальности, вероятнее всего, сыграло свою роль и в том, как скупо описал Пушкин саму траурную процессию. Напомним, что все обстоятельства гибели Грибоедова были фактически преданы забвению сразу же после трагедии, и даже упоминать о них тогда было запрещено цензурой. Пушкин хотел, прежде всего, обратить внимание российской публики на самую память о великом русском поэте, погибшем на дипломатическом посту, и разукрашивать картину проводов «уже почти забытого светом» поэта он просто не посчитал нужным.

При этом Пушкин отнюдь не погрешил против истины. Мы знаем, что гроб с телом в горных условиях везли действительно на арбе (примечательно, что первоначально поэт писал, что её везли «четыре вола», потом он написал «два вола»), а колесница или следовала далее, или просто была оставлена где-то на очередном карантине. Не забудем, что шёл уже 38-й день путешествия гроба из Нахичевани, и, конечно, на безлюдной горной дороге никому не нужна была торжественная процессия с «малиновым балдахином» с «расписанным золотом российским гербом» и марширующей ротой солдат. Всё происходило намного прозаичнее: сопровождавшие гроб солдаты, кстати, именно Тифлисского, а значит, грузинского полка во время нудного пути по жаре и горным перевалам могли не соблюдать строгости марша, рассредоточиваться, отдыхать в дороге и т. д. Вот почему и могли сопровождать арбу, как писал Пушкин, «несколько грузин» (Пушкин ведь не утверждал, что они не были солдатами).

Немаловажно учесть, что первоначальным пунктом следования прапорщика Макарова с солдатами и гробом Грибоедова был именно Джалал-оглы, где располагалась крепость, которая была построена в 1826 году под руководством – и это весьма удивительно! – Дениса Давыдова, известного поэта и партизана. Вероятнее всего, в Джелал-оглы почётному эскорту пришлось пробыть из-за эпидемии чумы некоторое время и, по-видимому, каким-либо образом перегруппироваться или даже переформироваться.

До сих пор появляющееся в печати сомнение, что, в отличие от траурной процессии, Пушкин якобы не мог так быстро миновать все «чумные карантины», когда он выехал из Тифлиса, опровергается очень просто: поэт ведь ехал из ещё не охваченного эпидемией Тифлиса в сторону боевых действий с официальным разрешением на это, свернув впоследствии с дороги на Эривань в сторону турецкого Карса и Арзрума. О самой чуме по пути следования поэт узнал как раз после встречи с останками Грибоедова, когда он встретил «армянского попа», ехавшего в Ахалцык из Эривани: «Что именно нового в Эривани? – спросил я его. – В Эривани чума, – отвечал он». Кстати, на обратном пути из Арзрума, куда уже пришла угроза чумы, Пушкин, как и траурная процессия, несколько дней вынужден был потерять в чумных карантинах: до Тифлиса он добирался больше 11 дней.

Не противоречит факту встречи и то обстоятельство, что текст о Грибоедове смотрится в общем контексте «Путешествия...» как отдельная и важная вставка. По мнению исследователя С. А. Фомичёва, этот отрывок был написан Пушкиным в качестве самостоятельного произведения ещё в 1830 году для напечатания в «Литературной газете» в качестве второй статьи о его путешествии (первая – «Военная Грузинская дорога» – была опубликована там же в начале 1830 года). Эту версию подтверждает хотя бы то, что в беловом автографе «Путешествия...» «грибоедовский эпизод» помещён на отдельных листах, заключён знаком концовки, а перед его начальными словами рукой Пушкина сделана пометка карандашом «Статья II». По-видимому, никакие неточности в тексте о Грибоедове не смущали Пушкина, желавшего напомнить читателям о том, кого Россия так трагически потеряла.

Итак, печальная встреча состоялась, и она не могла не наложить свой отпечаток на всё путешествие, которое уже на следующий день, 12 июня, принесло поэту новый прилив эмоций. Ведь Пушкин добрался, наконец, до границы своего бескрайнего Отечества. Послушаем его яркое признание: «Перед нами блистала речка, через которую должны мы были переправиться. «Вот и Арпачай», — сказал мне казак. Арпачай! наша граница! Это стоило Арарата. Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда ещё не видал я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моею любимою мечтою. Долго вёл я потом жизнь кочующую, скитаясь то по югу, то по северу, и никогда ещё не вырывался из пределов необъятной России. Я весело въехал в заветную реку, и добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег был уже завоеван: я всё ещё находился в России».

Какой восторг и какое разочарование звучат в этих словах поэта: наконец-то он вырвался за пределы своего Отечества, на вольные просторы мира, за ту потаённую границу, преодолеть которую мечтал долгие годы, куда не раз хотел совершить свой побег странника-поэта, но и тут снова оказалась русская земля! Правда, тогда поэт ещё не знал, что ему «посчастливиться» углубиться на территорию Турции до самого Арзрума, а это не менее 300 верст по иноземным путям-дорогам. В отличие от земель Грузии и Армении, эти земли хотя и войдут впоследствии в состав Российской империи, позднее, в 1918 году, в революционную эпоху вновь вернутся в состав Турции. И можно с полным основанием считать, что Пушкин целых полтора месяца, с 12 июня по 28 июля единственный раз в жизни, но все-таки находился за границей.

«Не то солдат, не то путешественник»

13 июня Пушкин прибыл в военный лагерь к своему брату Льву Сергеевичу, служившему в Нижегородском полку и принимавшему активное участие в русско-персидской и русско-турецкой войнах. Первые слова, которые сказал Пушкин, обращаясь к встреченному им декабристу М. И. Пущину, были: «... Где турки и увижу ли я их; я говорю о тех турках, которые бросаются с криком и оружием в руках. Дай мне, пожалуйста, видеть то, зачем сюда с такими препятствиями приехал». Поэт попал в самое пекло русско-турецкой войны и впервые в жизни показал себя настоящим воином, проявив неприкрытый и порой безрассудный героизм, следуя примеру многих героев той жестокой военной поры, в том числе и Грибоедова, погибшего, по сути, на поле боя с оружием в руках. Позднее Н. А. Раевский утверждал, что «было нечто, мне кажется, болезненное в той лёгкости, с которой он рисковал своей жизнью...» Поэт готов был мчаться под пули без всякой опаски, воодушевлённый своим участием в великих исторических событиях. И это с особой силой проявилось в сражении за Арзрум, блистательной операции, принесшей славу русскому оружию.

Многие участники этой кампании запомнили Пушкина, который в кавказской бурке, наброшенной на изысканный сюртук, в круглой шляпе, с нагайкой в руке или длинной казацкой пикой во время боя скорее напоминал солдатам то ли «немецкого пастора», то ли «батюшку», но никак не штатского поэта. Пушкин со свойственной ему иронией позднее изобразил самого себя в таком виде в ушаковском альбоме, нарисовав также вид города Арзрума. Участие поэта в боевых действиях протекало так: 14 июня он участвовал в перестрелке с турецкой кавалерией, 19 и 20 июня – в преследовании отступавшего противника, 22 и 23 июня - в походе к крепости Гассан-кале, а 27 июня – в самом взятии Арзрума. Преследуя турок, поэт не раз отрывался от войск и лишь случайно уберёгся от пуль и ранений. По словам Пущина, «в нём разыгралась африканская кровь, и он стал прыгать и бить в ладоши, говоря, что на этот раз он непременно схватится с турком». От беды Пушкина спас капитан Н. Н. Семичев, вовремя взявший под уздцы лошадь Пушкина. Как писал историк Н. И. Ушаков, «Семичев, посланный генералом Раевским вслед за поэтом, едва настигнул его и вывел насильно из передовой цепи казаков в ту минуту, когда Пушкин..., схватив пику возле одного из убитых казаков, устремился противу неприятельских всадников".

Пушкин как будто бы о самом себе писал в стихотворении «Делибаш»:

Во время штурма Арзрума поэт находился рядом с Паскевичем на чистом месте, когда по ним палили турецкие батареи. Так же как Грибоедов сделал это во время русско-персидской войны, Пушкин проверил свою храбрость под обстрелом орудий. Как вспоминал М. Ф. Юзефович, «Пушкину очень хотелось побывать под ядрами неприятельских пушек и особенно слышать их свист. Желание его исполнилось, ядра, однако, не испугали его, несмотря на то, что одно из них упало очень близко». А однажды сакля, в которой несколько минут до этого находился поэт, взлетела на воздух от прямого попадания в пороховой запас. Поэт, оказывавшийся каждый раз в центре грозных батальных событий, в итоге имел полное право сказать:

Пушкину, не участвовавшему по молодости лет в баталиях 1812 года, посчастливилось принять живое участие в новых победах русского оружия, определивших будущее целого края:

27 июня русские войска вошли в Арзрум. Среди пленных был паша, который, увидев штатского среди военных, спросил, кто это такой. Узнав, что перед ним поэт, как вспоминал Пушкин, «паша сложил руки на грудь и поклонился мне, сказав через переводчика: «Благословен час, когда встречаем поэта. Поэт брат дервишу. Он не имеет Отечества, ни благ земных, и между тем как мы, бедные, заботимся о славе, о власти, о сокровищах, он стоит наравне с властелинами земли, и все ему поклоняются». Выходя из палатки, я увидел молодого человека, полунагого, в бараньей шапке, с дубиной в руке и мехом за плечами. Он кричал во всё горло. Мне сказали, что это был мой брат, дервиш, пришедший поприветствовать победителя».

Вообще за время своего арзрумского бегства Пушкин собственными глазами увидел столько восточного колорита, что его хватило на несколько лет творчества. Приведём несколько примеров такого рода: на пути к Георгиевску поэт посетил калмыцкую кибитку и разговаривал в ней с молодой калмычкой; не доезжая Владикавказа, он поднимался на минарет Татартуб и оставил на его стене своё имя; в Тифлисе ходил в местные бани, в которые его, несмотря на женский день, провёл «старый персиянин», и особенно полюбил в столице Грузии армянский базар, где однажды видели, как он «шёл, обнявшись с татарином»; в Карсе внимательно осматривал крепость, которую чудом взяли русские войска; в частях русской армии общался с «беками мусульманских полков», проявляя особый интерес к вероисповеданию курдов- езидов, слывших на Востоке дьяволопоклонниками, разговаривал с ними и убедился в их вере в Аллаха и неприятии сатаны; в Гассан-кале побывал в серно-железистой бане, осмотрел местные источники и крепость; на полях боёв неоднократно рассматривал убитых и раненых турок, помогал последним; неоднократно беседовал с русскими солдатами и офицерами об их воинских подвигах и судьбах (к примеру, один из офицеров, попав к персиянам в плен, был оскоплён, 20 лет служил евнухом и рассказывал о своём «пребывании в Персии с трогательным простодушием»); в Арзруме участвовал во всех парадных мероприятиях по случаю русской победы, долго и подробно изучал тесные и кривые улицы города, минареты, крепостные постройки, общался с турецкими пленными, жил во дворце Сераскира; там же не испугался навестить лагерь заражённых чумой и с удовольствием посетил с целью проверки гарем пленённого Османа-паши: «Мы осмотрели сад и дом и возвратились очень довольные своим посольством. Таким образом, видел я ха- рем: это удавалось редкому европейцу».

Поэт прекрасно видел, насколько неоднороден и разнообразен Восток. Об этом он лучше всего сказал в стихотворении «Стамбул гяуры нынче славят…», показав разницу между «порочным» Стамбулом и «праведным» Арзрумом:

Следует особо отметить: именно во время своего боевого похода Пушкин рассказывал друзьям-офицерам, что по его первоначальному замыслу Евгений Онегин должен был или погибнуть на Кавказе (опять реминисценция с судьбой Грибоедова!), или попасть в число декабристов. Вернувшись 1 августа в Тифлис и пробыв там 6 дней, поэт первым делом посетил свежую могилу Грибоедова, который был похоронен всего лишь полмесяца назад. По воспоминаниям Н. Б. Потокского, перед могилой «Александр Сергеевич преклонил колени и долго стоял, наклонив голову, а когда поднялся, на глазах были заметны слёзы». Сказано скупо, но мы можем представить себе, какие чувства обуревали поэта в этот миг прощания и преклонения перед другом. По некоторым данным, Пушкин посетил могилу Грибоедова дважды, что подчёркивает его особое отношение к памяти о друге. Пушкину суждено было посещать ещё не обустроенную могилу, на которой известный памятник появится намного позже, и это не могло не усиливать у поэта ощущения горечи, забвения и тревоги...

Очередной загадкой является то, что и на этот раз Пушкин не упомянул о своей встрече в Тифлисе ни с вдовой Грибоедова Ниной, ни с её отцом, поэтом и государственным деятелем А. Г. Чавчавадзе. По-видимому, эти встречи тогда всё-таки состоялись, но поэт не мог упомянуть о них в 1835 году, так как Чавчавадзе с группой его единомышленников был обвинён в 1832 году в антиправительственном заговоре, осуждён и отбывал наказание.

Восточный колорит вновь и вновь бросался в глаза поэту в столице Грузии: «Город показался мне многолюден. Азиатские строения и базар напомнили мне Кишинёв. По узким и кривым улицам бежали ослы с перекидными корзинами; арбы, запряжённые волами, перегораживали дорогу. Армяне, грузинцы, черкесы, персияне теснились на неправильной площади; между ими молодые русские чиновники разъезжали... на карабахских жеребцах». «Очаровательный край! — писал Пушкин о Грузии. - Сколько я почерпнул истинной поэзии, сколько испытал разных впечатлений».

Увидев многое, Пушкин остро прочувствовал животрепещущие проблемы кавказского края, понимая всю тяжесть постоянных стычек и войн с местными народами, и совсем не случайно он увидел способы решения назревших противоречий через просвещение, человечность и духовное подвижничество. Позднее в статье «Военная Грузинская дорога» он прямо поднял в связи с этим вопрос о православном просвещении и проповеди Евангелия, вспомнив паломников и скитальцев: «Кавказ ожидает христианских миссионеров. Но легче для нашей лености в замену слова живого выливать мёртвые буквы и посылать немые книги людям, не знающим грамоты. Кто из вас, муж веры и смирения, уподобится святым старцам, скитающимся по пустыням Африки, Азии, Америки без обуви, в рубищах, часто без крова, без пищи - но оживлённым тёплым усердием и смиренномудрием?»

Однако Пушкин, в отличие от многих европейских мыслителей, к примеру, Шатобриана, которые видели в проповеди христианства «единственный путь» к возрождению «отсталых» народов Востока, не относился абсолютно отрицательно к мусульманскому миру и считал, что только на основе уважения местных обычаев и традиций, понимания сути и проявлений ислама можно установить дружеские отношения с мусульманскими народами, вошедшими в состав России. Таких же взглядов придерживался и Грибоедов, который прошёл «огонь и воду» в противостоянии двух разных миров и не мог не высказывать свою точку зрения Пушкину...

Самое любопытное, что на следующий день после отъезда из Арзрума, 20 июля над Пушкиным начали сгущаться тучи. В этот день А. X. Бенкендорф доложил наконец-то императору об отъезде поэта на Кавказ (получается, что он скрывал этот факт от государя, по крайней мере, с 22 марта, когда «случайно» узнал об отъезде и поручил продолжать по пути следования секретный надзор за поэтом). В своей записке шеф жандармов указывал: «Надо его спросить, кто ему дозволил отправиться в Эрзерум, во-первых, потому что это вне наших границ, во-вторых, он забыл, что должен сообщать мне о каждом своём путешествии». Государь попросил разобраться и найти виновных. Тем временем, преодолев за шесть суток более 1000 верст, 20 сентября поэт вернулся в Москву, где сразу был взят под надзор.

14 октября Бенкендорф обратился к Пушкину с запросом о его поездке на Кавказ, вновь упирая на то, что поэт посмел уехать не куда-нибудь, а за границу: «Государь император, узнав по публичным известиям, что вы... странствовали за Кавказом и посещали Арзрум, высочайше повелеть мне изволил спросить Вас, по чьему позволению предприняли Вы сие путешествие». До этого Бенкендорф поручил своим подчинённым провести расследование «побега поэта» и получил данные, что заключительная часть путешествия была дозволена Паскевичем. Приехав в Петербург, 10 ноября Пушкин написал, наконец, оправдательное письмо Бенкендорфу, в котором слукавил, будто он почти случайно, а не с заведомой целью оказался в действующей армии: «По прибытии на Кавказ я не мог устоять против желания повидаться с братом..., с которым я был разлучён в течение 5 лет. Я подумал, что имею право съездить в Тифлис. Приехав, я уже не застал там армии. Я написал Николаю Раевскому... с просьбой выхлопотать для меня разрешение на приезд в лагерь. Я прибыл туда в самый день перехода через Саганлу и, раз я уже был там, мне показалось неудобным уклониться от участия в делах, которые должны были последовать; вот почему я проделал кампанию в качестве не то солдата, не то путешественника».

Далее поэт написал, что он «бы предпочёл подвергнуться самой суровой немилости, чем прослыть неблагодарным в глазах того..., кому готов пожертвовать жизнью, и это не пустые слова», -имея в виду императора. А сам император позднее, встретившись с Пушкиным в Петербурге, по воспоминаниям Н. В. Путяты, «спросил его, как он смел приехать в армию. Пушкин отвечал, что главнокомандующий позволил ему. Государь возразил: «Надобно было проситься у меня. Разве не знаете, что армия моя?» Конфликт был вроде бы исчерпан, но недреманное око продолжало следить за своевольным поэтом. Достаточно сказать, что в марте 1830 года Пушкин получил новый нагоняй от императора и Бенкендорфа за то, что без спроса уехал всего лишь из Петербурга... в Москву, куда приехал и Вяземский. Николай I не постеснялся в выражениях, когда сказал об этом Жуковскому: «Пушкин уехал в Москву. Зачем это? Какая муха его укусила... один сумасшедший уехал, другой сумасшедший приехал».

Ради справедливости следует сказать, что император, держа Пушкина на коротком поводке, нередко приходил ему на помощь, причём не только финансовой поддержкой и трудоустройством поэта в качестве писателя, создающего историю Петра Великого, но и морально поддерживал его. «...Он уж и так много сделал для меня», - признавался поэт В. А. Жуковскому. К примеру, когда Булгарин набросился на Пушкина, по словам императора, «с несправедливейшей и пошлейшей статьёй» о «Евгении Онегине», Николай I призвал запретить Булгарину какую бы то ни было «критику на литературные произведения». Правда, при этом в письме Бенкендорфу государь высказал всё-таки критику в адрес Пушкина в том смысле, что он «сделал бы гораздо лучше, если бы не предавался исключительно этому весьма забавному роду литературы, но гораздо менее благородному, нежели его «Полтава».

(Окончание следует)

Опубликовано: Наш Современник. – 2014. – № 11.

Грузия историография культура Пушкин Россия

версия для печати постоянная ссылка

Добавить комментарий

Ваше имя: Ваш E-mail: Ваше сообщение:     Введите код: