«ВЕРНЫЙ СПУТНИК И ДРУГ ПО КРУТИЗНАМ ДОРОГ…»: КОСТА ХЕТАГУРОВ И РОМАНТИЗМ ЛЕРМОНТОВА (I)
Публикации | ПОПУЛЯРНОЕ | Дарья ЗАВЕЛЬСКАЯ | 13.01.2014 | 00:00
Значение Кавказа в личной и творческой биографии М. Ю. Лермонтова известно практически каждому. В меньшей степени известно сегодня имя осетинского поэта Коста Левановича Хетагурова (1859 - 1906), хотя обычно именно оно вспоминается первым, когда заходит речь о национальной поэзии народов Кавказа. Однако параллель между этими фигурами проводится в последнее время не часто.
Между тем, Коста Хетагуров не только был на открытии памятника Лермонтову в Пятигорске (1889), не только посвятил поэту стихотворения, одно из которых прочел на открытии памятника, но и в немалой степени испытал влияние поэзии Лермонтова. Влияние это упоминалось еще в работах советского периода, у таких специалистов как Н. Джусойты, В. Корзун и др.
Но стоит особо отметить монографию И. Т. Балаева «Романтическая поэма Коста Хетагурова «Фатима»: К вопросу о связи с романтическими поэмами Лермонтова» (Орджоникидзе, 1970). В этом труде автор с максимальной основательностью демонстрирует и непосредственные параллели в тексте «Фатимы» с лермонтовскими произведениями, и более сложную их стилистическую общность, и романтическое видение мира как основу поэтического творчества Хетагурова.
В определенном смысле монография Балаева была очень смелым шагом, честным, прежде всего, с научной точки зрения, поскольку автор ее не побоялся открыто полемизировать с «официальной» интерпретацией поэзии Хетагурова, настаивавшей, особенно в 1930-50-е гг., исключительно на реалистических корнях его творчества. В то время именно реализм, притом реализм социально-критической направленности, считался «вершиной» устремлений в литературе и искусстве.
Можно сказать, что Коста Хетагурову «повезло» и в той же мере «не повезло» с посмертной славой. Будучи личностью сложной и яркой, он привлекал внимание идеологически настроенных деятелей как дореволюционных, так и советских, поэтому творчество его преимущественно освещалось в политизированных тонах. Зачастую произведениям Коста Хетагурова придавалось значение не только упрощающее, но и искажающее смысл, что влияло на интерпретацию тонких культурологических нюансов. Все, что выходило за грань идеологической задачи, обычно умалчивалось.
Между тем, уже в 1909 г., уже после смерти поэта, усилиями его родственников (преимущественно, сестры) и общественного деятеля Осетии Гиго Дзасохова в Ростове-на-Дону был издан сборник, включивший не только стихи и письма Коста Хетагурова, но и некоторые любопытные документы, проливающие свет, в том числе, на обстоятельства высылки Коста из Осетии в 1891 г., его взаимоотношения с местными властями (преимущественно, с Кахановым) и образованными кругами.
О самом Дзасохове известно не очень многое, сложно сказать, насколько близко он знал Коста. По всей видимости, он с ним несколько раз встречался. В сборник включены письма Дзасохова сестре Коста, Ольге Левановне, датированные 1905 г., т. е. за год до смерти поэта. Так или иначе, материалы, собранные им, чрезвычайно важны для понимания некоторых личных устремлений Хетагурова.
Можно представить, например, насколько много значила для формирования эстетических и этических принципов Хетагурова русская культурная традиция. Это подтверждают и многочисленные работы современного исследователя осетинской культурной среды Л. Гостиевой. Любопытно, что общественные мотивы, становясь для поэта предметом личного переживания, теснейшим образом сплетаются с философским осмыслением идеальной любви и христианской образностью. И в этом сплетении очевидна ориентация на лирику М. Ю. Лермонтова, который стал для осетинского поэта нравственным и эмоциональным эталоном.
У Хетагурова есть стихотворные посвящения другим представителям русской литературы и искусства: Грибоедову, Плещееву, Островскому, Чайковскому, что подтверждает значимость межкультурного контакта для осетинского поэта. И все же у Лермонтова в этом ряду – особое место.
В одном из стихотворений, посвященных М. Ю. Лермонтову, такое восприятие обозначено со всей очевидностью:
Ты нужен был не царству бар и рабства,
А вот теперь, когда талантов нет,
Когда нас всех заело декадентство,
О, если бы ты жил теперь, поэт!
Твой мощный стих, могучие аккорды
Рассеяли б остаток прежней тьмы,—
Тогда бы по пути добра, любви, свободы
Пошли бы за тобой вперед со славой мы.
(1901)
Можно с уверенностью предположить, что Хетагуров нашел не только в творчестве Лермонтова, но и в его биографии созвучие своим индивидуальным чувствам и ценностям. Обратим внимание и на упрек декадентству. Эта сторона современного искусства и литературы была вполне актуальна для Хетагурова, причем виделась ему именно как деградация художественного творчества по сравнению с высокой классикой. В Лермонтове же он ощущал утраченную цельность и органичность служения прекрасному: и в эстетическом, и в социальном плане.
Не только поэма «Фатима», как это убедительно показал И. Балаев, но и остальные произведения Хетагурова, написанные на русском языке, создавались с очевидной ориентацией на романтизм как на образец гармоничного единства художественного, философского и этического начала, как на средоточие внутренней и внешней красоты.
Мотивом, определившим значимость Лермонтова для Коста Хетагурова, Балаев считает, прежде всего, отношение Лермонтова к Кавказу, его поэмы и стихотворения, в которых Кавказ предстает как особенный регион, овеянный героизмом и поэзией. Но ведь именно романтизм как мощное культурное течение способствовал подобному восприятию, включая и интерес романтиков к национальным культурам, «народному духу», историческому колориту.
В посвящении Лермонтову, прочитанном на открытии памятника («Перед памятником», 1889) Хетагуров обращался к своей отчизне, Осетии, и называл русского поэта ее «спутником и другом». Завершают стихотворение такие строки:
Возлюби же его, как изгнанник-поэт
Возлюбил твои мрачные скалы,
И почти, как святыню, предсмертный привет
Юной жертвы интриг и опалы!..
При этом значение Лермонтова и романтической традиции в поэзии Коста гораздо шире и глубже. Прежде всего, стиль «мятежного» романтизма нередко окрашивает произведения Хетагурова, в которых звучит социальный протест. На этом традиционно акцентировались исследователи его творчества в советское время. Впрочем, протест, критику, обличение и пр. в эпоху марскистско-ленинского подхода к гуманитарной сфере искали практически у всех выдающихся деятелей культуры.
Нет смысла сейчас оспаривать протестные настроения в поэзии Хетагурова, скорее необходимо понять, что протест имел не столько политическую, сколько духовно-философскую основу, которая уже проецировалась на общественную сферу. При этом нравственная миссия, которую принял на себя осетинский поэт, обязывала его к непосредственному участию в противостоянии несправедливости.
Одновременно с этим Хетагуров остро переживал несовершенство мира и нравственного уровня своих современников. И, подобно Лермонтову, пропускал через свое индивидуальное чувство людскую неправду, жестокость, коварство, лицемерие. В полном соответствии с лермонтовским самоощущением эта острота переживания нередко порождала у Хетагурова философский пессимизм, разочарование и чувство одиночества. И ощущение одиночки, не находящего в земной жизни утешения, Хетагуров окрашивал в узнаваемые лермонтовские тона: «Я сделал все…»; «Один, опять один…»; «Иссякла мысль…»; «Умру я, и что же…»
Один, опять один без призрака родного,
Как бы отторгнутый от мира, от людей,—
Нет искры тлеющей участия былого,
Нет сплоченных рядов мне преданных друзей...
Опять темно вокруг, до боли беспросветно,
Пустынно, холодно... утерян снова путь...
А как хотелось жить и верить беззаветно,
Любовью к ближнему переполняя грудь!
А как хотел раскрыть горячие объятья
И в них вселенную, как друга, заключить,
Простить врагам своим, в ответ на их проклятья
Страдать за них, любя, страдая, их любить!!.
(1891)
Трудно сейчас сказать, насколько внутренний образ одинокого мятежника, бунт которого против несовершенства реальности продиктован именно стремлением к вечной истине, идеалу, определял мотивы поступков поэта, включая особое место в его жизни возвышенной влюбленности. Вряд ли это было простым «подражанием» Лермонтову или признаком того, что Коста слишком «вживался» в лермонтовскую роль. Возможно, Хетагуров стремился соответствовать некому высокому эталону в самых разных проявлениях.
Многие стихотворения Хетагурова, посвященные любви, построены на лермонтовских реминисценциях:
Да, я люблю ее... но не позорной страстью,
Как объяснять себе привыкли вы любовь,—
Я не влеку ее к обманчивому счастью,
Волнуя сладостным напевом ее кровь.
Нет, я люблю ее, как символ воплощенья
Доступных на земле возвышенных начал
Добра и истины, любви и всепрощенья,
Люблю ее, как жизнь, люблю, как идеал,
<…>
Нет, — я боюсь... Боюсь, что, в жизнь едва вступая,
Она доверчиво отдастся ей во всем,
И к ней прокрадется незримо ложь людская,
Которой осквернить святыню нипочем.
Конечно, здесь дело не только в зачине, отсылающем к характерным лермонтовским антитезам: «Люблю Отчизну я, но странною любовью…»; «Нет, не тебя так пылко я люблю…»; «Нет, я не Байрон…»; «Она не гордой красотой…» и т. п. Противопоставление невинного и чистого создания миру «людской лжи» перекликается со многими произведениями Лермонтова, в том числе со знаменитым стихотворением «Молитва» 1837 г., посвященным В. Лопухиной (в замужестве Бахметевой).
Не за свою молю душу пустынную,
За душу странника в свете безродного, —
Но я вручить хочу деву невинную
Теплой заступнице мира холодного.
Вспомним и «Ангела»:
Он душу младую в объятиях нёс
Для мира печали и слёз.
Уже из этих двух примеров явственно следует, что Хетагуров не подражает внешне, а улавливает глубокую философски-поэтическую мысль любимого поэта. Мир жесток и враждебен всему чистому, светлому и хрупкому. Сфера небесного, божественного – это и высший нравственный авторитет, и средоточие истины, и упование на хранящие силы:
Но чувство есть у нас святое,
Надежда, бог грядущих дней, —
Она в душе, где всё земное,
Живет наперекор страстей;
Она залог, что есть поныне
На небе иль в другой пустыне
Такое место, где любовь
Предстанет нам, как ангел нежный,
И где тоски ее мятежной
Душа узнать не может вновь.
(Лермонтов, 1831)
Данный контекст проясняет не только понятие «святыни» в стихотворении Хетагурова, но и помогает определить роль христианских тем и образов у осетинского поэта.
В советское время этот вопрос оставался довольно «болезненным» для исследователей, поскольку сама фигура Коста, как уже говорилось выше, интерпретировалась в плане «протестного» звучания, а в оппозицию царскому режиму с необходимостью включался и атеизм, богоборчество.
Характерно, что в сборнике «Музеи в атеистической пропаганде» 1985 г. Т. Е. Дзеранов пишет: «Почему К. Л. Хетагуров – революционный демократ (…) обращается к образу Христа и его проповедям? (…) Долгие годы советские исследователи творчества К. Л. Хетагурова не находили ответа на этот вопрос».
Между тем, ответ на вопрос был вполне очевиден уже с биографической точки зрения. Прежде всего, нужно иметь в виду теснейшие дружеские связи Коста с семьей протоиерея о. Александра (Цаликова), на квартире которого Коста даже некоторое время жил, используя одну из комнат под мастерскую.
(Окончание следует)
историография культура Лермонтов Россия Северная Осетия Хетагуров
