Воспоминания о службе в Кабардинском конном полку. Март 1917 г. — март 1918 г. (II)

Публикации | КАВКАЗ НА ПЕРВОЙ МИРОВОЙ | А. АРСЕНЬЕВ | 30.05.2013 | 23:27

Часть I

В октябре 1917 года полк прибыл на роди­ну и расположился в гор. Нальчике, столице Кабарды. Здесь я хочу описать тех, из кого со­стоял наш полк и, также, что представлял со­бой кабардинский народ, его жизнь, быт и обы­чаи. Управление кабардинским народом нахо­дилось в гор. Нальчике, Терской области, где находился и народный суд, действовавший на основании русских законов, но дополненных «адатами» и обычным правом. В школах Ка­барды дети обучались родному языку по азбу­ке, составленной для них русскими. Имелось в Нальчике и реальное училище.

От военной службы кабардинцы, как и все горцы Кавказа, были освобождены, но многие из них служили в русской армии офицерами и дослужились до больших чинов, как, например, генералы Шимшед, Хагандоков и князья Бековичи-Черкасские. Как строевая часть, кабар­динцы впервые служили в русской армии во время русско-японской войны в рядах Кавказ­ской конной бригады, состоявшей из доброволь­цев. Следует отметить всегдашнюю верность Кабарды России, за что Императором Никола­ем Павловичем кабардинцам было пожаловано «народное знамя», благоговейно хранившееся в Нальчике, в здании народного правления, да­же после революции комиссаром Временного правительства кабардинцем Чижековым.

Война 1914 года вызвала к жизни уже це­лый полк кабардинцев-добровольцев, доблест­но сражавшихся с врагами России и не менее доблестно поборовших все соблазны при наступ­лении революции и развале фронта. Кадр офицеров и унтер-офицеров полка был состав­лен из представителей многих кавалерийских и казачьих полков, но предпочитались, одна­ко, люди, знакомые с укладом жизни и обычаями кавказских народов. Всадники полка были исключительно кабардинцы, только в 4-й сот­не был взвод балкарцев, то есть горных татар, родственных кабардинцам, живших в верховь­ях Терека и покоренных Россией в 1882 году. Главным их аулом был Куниш. Что ка­сается обоза, то его обслуживали солдаты, так как кабардинцы считали для себя неприемле­мым и позорным служить не в строю.

Большинство всадников кабардинцев яви­лись в полк с собственными конями, седлами, шашками и кинжалами. Казенными были лишь винтовки и пики. Формой полка служила обыч­ная одежда кабардинцев: длинная, значитель­но ниже колен черкеска черного цвета (у кабардинцев не были приняты цветные черкески), черный же бешмет, невысокая черная караку­левая папаха с белым верхом и белый же баш­лык. На ногах – чувяки с ноговицами или сапо­ги. Бурка – черная. На второй год войны ка­бардинский народ прислал в подарок офице­рам своего полка прекрасные бурки серого цве­та, специально для них сделанные. Погоны в полку были у офицеров серебряные с синим просветом и бирюзового цвета выпушкой, с бук­вами К. Б. У всадников погоны были с теми же буквами на синем поле. Благодаря этой форме фронт выстроенного полка поражал глаз своей величавой суровостью, что соответство­вало и самому характеру кабардинского наро­да, чрезвычайно сдержанному, степенному и скупому на выявление чувств.

В полку имелся хор трубачей и несколько зурначей. Ответом на приветствие или похвалу начальника служило выражение из Корана: «Берикет бе-сен!», что значило в переводе на русский язык «да будет с тобой благодать Божия!». В племенном отношении состав офице­ров был смешанным: кроме русских, были гру­зины, осетины, кабардинцы и балкарцы. Пер­вые же бои выдвинули из рядов многих всад­ников, произведенных за отличия в прапорщи­ки. В полку из них оставались, однако, лишь принятые голосованием общества офицеров. Таким же голосованием решалось и принятие в полк новых офицеров, выпускаемых из воен­ных училищ или желавших перевестись из дру­гих полков. Уже после революции какими-то судьбами попал в полк никому неизвестный прапорщик из пехотного училища, по нацио­нальности грузин, крайне левого направления, но удержался он в полку недолго.

Отношения между офицерами были чрез­вычайно дружеские и сердечные. Никому не приходило в голову считаться с национально­стью или принадлежностью к тому или иному племени, все чувствовали себя русскими офи­церами, членами одной и той же семьи. В чис­ле симпатичных обычаев была обязанность адъ­ютанта полка при общих обедах и ужинах в офицерском собрании подсчитывать, сколько присутствует христиан и сколько мусульман. Если большинство за столом составляли мусу­льмане, — все оставались в папахах, если хри­стиане, — папахи снимались. Нужно упомянуть, что по кабардинскому обычаю офицеры полка дома всегда ходили в папахах и снимали их, лишь ложась спать.

Отношения с всадниками были довольно своеобразны и не всегда укладывались в рамки во­инского устава: в каждом горце глубоко зало­жено чувство собственного достоинства и гор­дости. Офицер, понимавший ценность этих ка­честв души, мог стать неограниченным повели­телем своих подчиненных и, наоборот, отно­сившийся к ним с пренебрежением терял без­возвратно весь свой авторитет. Точно так же надо было быть очень внимательным к их ре­лигиозным взглядам и связанным с ними обы­чаям. Очень часто вестовой, следовавший в 5-6 шагах за офицером, начинал вполголоса петь молитвы, и для офицера, незнакомого с ха­рактером полка, это казалось, конечно, нару­шением всяких воинских правил. Но малейшее замечание, а то и взыскание, не принесло бы никакой пользы и повредило бы ему самому.

Из первых дней моего пребывания в полку у меня особо запечатлелись два воспоминания: первое — решительный отказ всадника моего же взвода дать мне его коня и притом — не собственного, а казенного, для поездки в штаб полка, всего за полторы версты; этот случай был с тактом ликвидирован при помощи вах­мистра: приказание мое было исполнено, и я получил коня, всадник же по моем возвраще­нии получил от меня приличный подарок, сде­ланный в такой форме, что не мог задеть его самолюбия, и отношения наши остались на­илучшими. Другое воспоминание, о служебной исполнительности всадников-кабардинцев и по­нимании ими своих обязанностей: я был де­журным по полку и, проходя мимо денежного ящика и стоящего при нем часового, отдавшего мне честь, сделал шаг ближе и машинально протянул руки, чтобы убедиться в целости пе­чати, так как мне показалось, что она не в по­рядке. В то же мгновение надо мной угрожающе сверкнула шашка часового, не говорившего по-русски, но твердо знавшего устав.

Незнание языка значительно затрудняло воспитательную работу офицеров. Между всад­никами было много людей, плохо понимавших русский язык, были и вовсе его не понимавшие и знавшие только команды. Приходилось все это учитывать и иметь при себе переводчика. Наши старания изучить кабардинский язык не приводили к серьезным результатам, ввиду его трудности.

Когда вести о происшедшей революции до­шли до полка и были затем подтверждены знаменитым приказом №1, в полку ясно по­чувствовалось начало расслоения: с одной сто­роны — офицеры и незначительная часть уряд­ников из русских, с другой — обозные коман­ды и большинство низшего командного состава. Что касается всадников, — все они шли с офи­церами. Сложившаяся обстановка требовала замены развращенных «завоеваниями револю­ции» русских чинов полка туземцами, что и было сделано с началом июньского наступле­ния 1917 года. Прошло это хотя и не без затруд­нений, но все же безболезненно. Идеи револю­ции были совершенно чужды всадникам и во­спринимались ими как нечто враждебное и гро­зящее бедами. Разнузданность новых револю­ционных властей и преследование ими всего, что имело заслуги перед Россией и Государем, вызвало однажды наивное и трогательное обра­щение всадников одной из сотен к своему ко­мандиру: «Русские, — заявили они, — не хоте­ли слушать Царя и отняли у него престол, на­пиши ему, — пусть едет к нам в Кабарду, мы его прокормим и защитим». Помню точно эти слова, не могу лишь сказать с уверенностью, было ли это в 3-ей или в 1-ой сотне. Подобные настроения царили во всем полку (я говорю, ко­нечно, о всадниках), и очень озабочивали ко­мандование дивизии, так как предполагалось приводить всадников к новой присяге, а это могло вызвать волнения и беспорядки. В кон­це концов было решено заменить присягу обе­щанием верности службы. Впоследствии, во время похода на Петроград, мне пришлось на­блюдать в нашей сотне зарождение увлекавшей всех мысли: «Придем в Петроград, — прямо в Царское Село, к Великому Князю Михаилу, — на престол сажать!». Нужно пояснить, что командир нашей 4-й сотни ротмистр Хан Эриванский был в личных дружеских отношениях с Великим Князем, и это было известно всем в полку. Человек же он был решительный, и потому осуществимость этой идеи никому не казалась невозможной.

С того времени, когда Кабарда исповедовала христианство, во многих стародворянских се­мьях сохранились реликвии, — предметы хри­стианской церковной утвари, а также шашки и кинжалы с изображением на них Христа и Богоматери. Одна из самых уважаемых фами­лий Кабарды Шегеневы — происходила от «шегена», что значит по-кабардински «дьякон».

Главным занятием кабардинцев было коне­водство особой породы лошадей, скотоводство и, в незначительной степени, земледелие, очень примитивное. К началу войны 1914 года сосло­вия не играли уже у кабардинцев большой ро­ли, хотя уклад жизни оставался чрезвычайно патриархальным и консервативным, проникну­тым соблюдением древних обычаев, «хабзов» и адатов. Существовала еще и кровная месть, с проявлениями которой боролась государственная власть. Строгое соблюдение адатов сохра­нилось и после революции 1917 года странно смешавшись с ее так называемыми «завоева­ниями». Особенно соблюдалось почитание ста­риков и старших годами вообще. Например, ма­льчик 8-9 лет вставал и уступал место при вхо­де старшего брата, которому было 12-13 лет. Положение женщин было подчиненным, но не в такой степени, как это имело место у других горских народностей. Если приходил посторон­ний мужчина, женщины вставали и оборачива­лись лицом к стене, лиц же они не закрывали и им дозволялось в присутствии угощаемого гостя входить, приносить кушанья, угощал же и прислуживал гостю сам глава семьи или его старший сын.

«Хабзы», то есть обычаи, требовали, что­бы гость обязательно провозгласил бы тост и выпил чашу араки или бузы за здоровье хозяй­ки дома. Гостеприимство было чрезвычайное: гостю подавалось, не жалея, все лучшее, что было в доме. Если гостю нравилась какая-ли­бо вещь и он неосторожно хвалил ее, хозяин считал себя обязанным немедленно подарить ее гостю, произнеся освященное хабзами слово: «Узет!». Отказываться было неприлично, и от­каз обижал. Принимали гостя в отдельной хат­ке — кунацкой, у дверей которой росло дерево с обрубленными ветками для привязывания ко­ней. Всякий приехавший в любое время дня или ночи мог войти в кунацкую и тем самым становился гостем и хотя бы никто его и не знал, он принимался, как самый дорогой друг, и никто не смел спрашивать его, кто он и от­куда. Хозяин или старший его сын держали стремя гостя, когда тот садился на коня. Если гостя провожали верхом, то он ехал посереди­не, справа от него, при этом, находился глава семьи, а слева — старший сын и т. д. — справа и слева, по старшинству.

Ранней весной, как только трава достаточ­но поднималась, со всей Кабарды собирались многочисленные стада скота и табуны лошадей, которые отправлялись на Малкинские общест­венные пастбища, — альпийские луга по реке Малке, где оставались целое лето, и пригоня­лись домой только перед наступлением зимы, причем возвращение табунов и стад праздно­валось всем населением. Стада эти нуждались в бдительном надзоре как от нападения зверей, так и от разбойников, главным образом — сванетов из-за горного хребта, поэтому их всегда сопровождало большое число вооруженных всадников. Жизнь, требовавшая быть всегда и всюду готовым отразить нападение с оружи­ем в руках, вырабатывала из кабардинцев сме­лых и находчивых джигитов, представлявших собой прекрасный и воинственный материал и нужна была лишь небольшая шлифовка, чтобы получить из этого народа отличных солдат.

Было бы непозволительным упущением, го­воря о кабардинцах, не подчеркнуть высоты их воинственного духа, особенно ярко проявив­шегося в полку в дни разложения армии после издания приказа № 1-й, когда отказ от выпол­нения боевых заданий, самовольное оставление позиций и избиения офицеров стали обычными явлениями на фронте. Беззаветно и верно вы­полняя свой воинский долг, полк не имел ни одного случая дезертирства из своих рядов.

15 ноября 1917 года, когда полк, прибывший на Кавказ, уже устроился на квартирах и от­дохнул от перехода из Петрограда в Нальчик, Кабарда устроила парадный обед в честь сво­его полка. Съехалась масса народа, в зале зда­ния реального училища были накрыты столы для офицеров и почетных гостей, а вокруг зда­ния в парке, столы для всадников и прочих гостей. Обильный обед продолжался до середи­ны ночи, и перед его окончанием одним из стариков — почетных гостей был произнесен тост: «За первого начальника дивизии!». За­гремело общее «ура» в честь Великого Князя, которое было подхвачено снаружи, а затем раздались крики всадников: «Офицеров! Офи­церов!…» Мы вышли к ним и были приняты ими на руки, нас принялись «качать». И это было в революционный 1917 год!..

Перед революцией полку был обещан за боевые отличия Георгиевский штандарт и, без сомнения, полк занял бы почетное место в ря­дах русской конницы.

Самым типичным представителем кабардин­ского народа среди офицеров полка был, конеч­но, старик Тембет Анзоров. Лет ему было зна­чительно за 60, и был он в мирное время пра­порщиком милиции, каковые еще существова­ли тогда на Кавказе. С самого начала вой­ны он пожелал стать в ряды родного полка и был, конечно, принят. Род Анзоровых — один из самых влиятельных в Кабарде, и два боль­ших селения носят имя Анзоровых. По своему возрасту и, главное, по неимению военной под­готовки Тембет, конечно, строевой и боевой цен­ности не представлял и являлся в полку не­коей полковой «реликвией». Начало его воен­ной службы восходило к временам существо­вания личного Императорского конвоя, состояв­шего из представителей аристократии народов Кавказа. В день гибели Императора Александ­ра 2-го Анзоров был в числе конвойных, со­провождавших Государя, и ехал впереди коля­ски. Первая брошенная бомба разорвалась ря­дом с ним, и он уцелел буквально чудом. После расформирования конвоя Тембет вернулся к се­бе на родину и жил на покое в своем селении, морально управляя своими бывшими «поддан­ными». Трудно сказать, какое было у него об­разование, но по своим манерам и привычкам он являл собою причудливую смесь петербург­ского светского человека восьмидесятых годов и старого кавказского князя-феодала, строго державшегося обычаев старины. По-русски он говорил правильно, но с сильным кавказским акцентом, и внешностью обладал чрезвычайно представительной: среднего роста, широкопле­чий и, несмотря на свои годы, тонкий в талии. Густые, слегка подстриженные, по кабардин­скому обычаю, усы его были жгуче-черны. Черты лица, крупные и правильные, указыва­ли на былую красоту, а горделивая осанка вы­зывала одно только определение: «Удалец!».

Был он большим поклонником и ценителем женской красоты, но с рыцарской утонченно­стью, которая была так характерна для благовоспитанных людей конца прошлого века, и очень заботился о своей наружности. Я поль­зовался его расположением и доверием, и мне случайно пришлось стать посвященным в его тайну. Однажды на отдыхе полка я получил от него таинственное приглашение зайти к нему для разговора с глазу на глаз. Так как Тембета вот уже несколько дней не было видно нигде, я подумал, что старик болен, и сейчас же от­правился к нему. Встречен я был, как всегда, радушно и даже радостно и после неизбежного угощения он приступил к объяснению: «Доро­гой мой, командир полка сказал мне, что вы имеете командировку в Киев; пожалуйста, ку­пите мне там краску для волос «нуар, жолифлер». Запишите, пожалуйста, — «нуар, — жоли-флер». Только очень прошу вас, чтобы это осталось между нами… Пожалуйста, нико­му ни слова, очень прошу. Понимаете, ужасное положение: краска вышла, и я никуда пока­заться не смею!» Посмотрел я на него и, дей­ствительно, оказалось, что усы у него стали какие-то серо-зеленые. Краску я ему привез и тайну сохранил.

Когда я прибыл в полк, Тембет находился в отпуску, особенно продолжительном, данном ему, как исключение из общих правил. Воз­вращаясь в полк, он в Ростове узнал, что быв­ший командир Кабардинского полка граф Во­ронцов-Дашков с женой находится сейчас в Ро­стове, и счел своим долгом к нему явиться. О встрече этой он потом рассказывал нам так, что самому графу уделено было очень мало вни­мания, центром являлась графиня: «Какая очаровательная женщина!… Я всегда, когда с ней здороваюсь, говорю: «Позвольте мне, по-стариковски, в ладошку поцеловать!.. Она сме­ется… Я всегда ей ладошку целую!..» Кто-то из молодежи задал ему не без ехидства вопрос: «А что же граф, не ревнует?» Старик самодо­вольно улыбнулся и закрутил свой жгуче-чер­ный ус; он все еще был убежден в своей неот­разимости.

Я присутствовал однажды, когда Тембет по возвращении из отпуска являлся новому ко­мандиру полка, полковнику Старосельскому. Это было очень оригинальное зрелище: он во­шел, отдал честь и, не произнося ни слова, тор­жественно отворил дверь Один за другим в комнату вошли три всадника. В руках у каж­дого было по подносу, взятому у хозяйки дома и покрытому чистым полотенцем. На первом лежала кабардинская плеть, на втором — круг кабардинского копченого сыра и на третьем — бутылка осетинской араки (лучшую араку де­лают в Осетии). Когда всадники гуськом по­дошли к поднявшемуся из-за стола командиру полка, Тембет, картинно отставив ногу и зало­жив правую руку за кинжал, важно произнес: «Ваше Сиятельство!.. Работа моих крепост­ных!» Другой рукой он при этом сделал круг­лый жест по направлению к подносам. Стро­гий и требовательный по службе Старосельский со свойственным ему тактом любезно восхитил­ся дарами, поздоровался с Тембетом и, усадив его, стал расспрашивать о новостях на Кавказе и в Кабарде. По глубокому убеждению Тембета представление его новому командиру произо­шло по всем правилам хорошего тона.

Тембет числился вторым офицером в одном из взводов первой сотни. В строевых занятиях он не участвовал, да и вряд ли мог бы прини­мать в них участие, но на походе следовал на положенном месте. За ним ехали трое его ве­стовых: один — для услуг, другой вез коврик для совершания намаза, ибо Тембет был право­верным мусульманином и неукоснительно со­вершал все моления, и третий — завернутую в кусок сукна скрипку, имевшую вид полена, изделие самого Тембета. Иногда на привалах он по просьбе офицеров играл на этой скрипке ка­бардинские мелодии. Некоторые из них он со­провождал пританцовыванием. Все это произ­водилось с таким достоинством, что никому и в голову не могло прийти улыбнуться.

Со всадниками его отношения были чисто патриархальными, далекими от всяких уставов, и они его любили и уважали. С офицерами он был ровен и общителен и пользовался всеоб­щим расположением. Даже при больших пере­ходах, которые, несомненно были ему тяжелы по его годам, он никогда не позволял себе от­правиться в обоз или отстать от полка, что бы­ло бы ему, конечно, разрешено. Был он всегда в хорошем настроении, вежлив и любезен. Видеть его в боевой обстановке мне не приходилось, но по рассказам знаю, что в самых трудных усло­виях Тембет выполнял свой долг без всяких ко­лебаний. Последний раз я его видел при роспу­ске полка, когда уже всюду ощущался нажим большевиков: вид у него был растерянный и несчастный. Дальнейшая его судьба мне неиз­вестна.

В дни революции выказал однажды свою благородную и прямую натуру упомянутый мною выше поручик Мушни Дадиани. Случи­лось это в офицерском собрании в присутствии командира полка и большого числа офицеров. Князь позволил себе заговорить на политиче­скую тему и неуважительно задел имя Госу­даря. Время было смутное, у власти стояли эсэры и, хотя все присутствовавшие были монар­хистами, никто из них, привыкнув уже к еже­дневным выкрикам и грязным статьям по адре­су монархии и Государя, не счел себя вправе его остановить. Видя, что командир полка и старшие офицеры лишь смущенно перегляды­ваются и молчат, я взял инициативу на себя и твердо заявил Мушни, что, говоря так, он ос­корбляет мои убеждения и что ему стыдно так отзываться о Государе, от которого он получил офицерский чин. Мушни опешил, несколько мгновений молча смотрел на меня, потом встал из-за стола, подошел ко мне и, протянув руку, сказал, что берет свои слова обратно и просит извинить его. Надо отметить, что он был стар­ше меня чином и годами и по всей дивизии по­льзовался заслуженной репутацией храбреца, а я был корнет, всего лишь год пробывший в пол­ку. На такой поступок мог решиться толь­ко лишь прямой и честный Мушни. Несмотря на свои политические взгляды, он был рыцар­ски благородный человек и таковым и остал­ся в моей памяти. Его геройская смерть это подтвердила.

Прибыв на Кавказ в октябре 1917 года и расположившись в Нальчике, полк не получал ни жалования, ни довольствия и стал постепен­но умирать, и вскоре по этим причинам приш­лось распустить по домам почти всех всадни­ков. Остались лишь те, кто имел личные сред­ства да офицеры. В конце октября пришла в Нальчик с Кавказского фронта батарея и рас­положилась на квартирах. Сначала все было спокойно в ней, но пропаганда работала и умело разжигала страсти. Однажды ночью к коман­диру полка, полковнику Абелову, прибежал артиллерийский офицер и сообщил, что бата­рея арестовала всех своих офицеров и утром собирается их «судить». На рассвете наш полк окружил расположение батареи, но дело обош­лось без крови: офицеры были освобождены, зачинщики бунта перепороты, а в 10 часов ут­ра все солдаты-артиллеристы были посаже­ны на поезд и оправлены на ст. Котляревскую с предупреждением не возвращаться обратно. Вторым событием в жизни полка в Нальчике, которое окончательно укрепило за ним репу­тацию «контрреволюционности», было разору­жение красноармейской роты, сформированной большевиками из жителей самого Нальчика в январе 1918 года. Окруженная нами в здании школы, где она собралась, рота без боя, после недолгих переговоров, капитулировала и выдала пулеметы и патроны, которых у нас почти не было, и большое количество гранат. Все чи­ны ее были отпущены с миром, хотя в этом де­ле и погиб один из наших всадников.

В январе или феврале 1918 года полковник Абелов сдал командование полком переведен­ному к нам подполковнику Мудару Анзорову и, живя в Нальчике, числился в отпуску. После крушения Добровольческой Армии он, по слу­хам, был захвачен большевиками и расстрелян. Это был достойнейший представитель доблест­ного русского офицерства.

Новый наш командир Анзоров был потом­ком древнего кабардинского рода, самого могу­щественного и влиятельного во всей Кабарде. Окончив Николаевское кавалерийское училище перед самой японской войной, он вышел в Северский драгунский полк. Перед производ­ством в офицеры Мудар положил в Коран, с которым никогда не расставался, Георгиевскую ленточку и поклялся: «Валлаги Азим — Геор­гий или смерть!» К клятве на святой книге ка­бардинцы относились очень строго и всегда ее выполняли. С началом русско-японской вой­ны Мудар Анзоров одним из первых перевелся в сформированную из горцев туземную бригаду князя Орбелиани, куда шли только доброволь­цы, и сейчас же попал на фронт. За лихую кон­ную атаку он заработал орден св. Георгия и та­ким образом сдержал свою клятву.

Полк он принял в самом плачевом состоя­нии: всадников оставалось всего несколько де­сятков, патронов не было совсем. Кругом Кабарды уже повсюду установилась советская власть, и кольцо ее уже стягивалось вокруг Нальчика. Несмотря на все это, Анзоров все еще грезил восстановлением российской армии и с нетерпением ожидал подхода Добровольче­ской Армии, по смутным слухам оперировавшей тогда в районе Ставрополя Кавказского. Харак­тера он был прямого, общительного, румяное, всегда приветливое лицо его всех сразу к нему располагало. Главным его недостатком была черезмерная, если можно так выразиться, его храбрость. Его военным правилом было: «Муж­чина, по-кабардински, — это одновременно зна­чило — воин, и воин должен всегда атаковать в лоб. Обходы, охваты — для трусов!». Сам он, при этом, всегда бывал впереди. Когда по­ложение полка стало безнадежным, и стало из­вестно о приближении к ст. Котляревской двух эшелонов матросов, Анзоров предложил всем чинам полка распылиться по Кабарде и ожи­дать приближения Добровольческой Армии. Сам он отправился в свое родное селение «Хату-Анзорово», где его знали и очень любили.

Мне, лично, незадолго перед этим приш­лось побывать в Кисловодске, уже занятом большевиками, и там при посредстве поручика Ю. М. Бутлерова и мичмана Н. Н. Алексеева войти в связь с представителем Добровольче­ской Армии Свиты Его Величества генерал-майором Левшиным. В следующую мою поезд­ку туда в конце февраля 1918 года мы реши­ли ехать вместе с поручиком Николайчиком. Предприятие это было довольно рискованное, главную опасность представлял переход около 120 верст по степи и по горам, где было легко наткнуться на разъезд большевиков или на разбойничью шайку, что в обоих случаях не могло окончиться благополучно. В самом Ки­словодске мы были в сравнительной безопа­сности, так как местный совет заигрывал с ка­бардинцами и старался завязать с ними дружеско-соседские отношения. Нам это было из­вестно и, пробыв в Кисловодске два дня, мы постоянно ходили в офицерской форме с пого­нами Кабардинского полка. Солдатня на нас хотя и косилась, но не трогала. На обратном пути мы едва не были захвачены разбойничь­ей шайкой, грабившей русское население по дороге, и нас спасла только наступившая тем­нота, которая дала нам возможность обмануть погоню и укрыться в кабардинском селении у знакомого князя Коншеко Тамбиева.

Поручик Николайчик, я и еще два офицера нашего полка в двумя всадниками балкар­цами выехали ночью из Нальчика в горы. Около трех недель нам пришлось странство­вать в лесах и горах, находя приют у родных и знакомых наших спутников балкарцев. В На­льчике ходили слухи, что где-то в Осетии на­чалось восстание против большевиков, и мы стремились попасть туда, чтобы принять уча­стие в борьбе. Слухи, однако, не оправдались, и мы переходили из одного селения в другое, тщетно расспрашивая о несуществующем вос­стании.

Между тем в Нальчике установилась совет­ская власть и первыми ее шагами были старания переловить разъехавшихся по области офи­церов. Для этого по всем селениям были ра­зосланы приказы арестовывать офицеров Ка­бардинского полка, которых, для удобства, об­винили в похищении казенных лошадей. Стар­шины селений, однако, прекрасно понимали эту ложь и заботливо нас оберегали, сообщая о всех распоряжениях большевиков и переправляя нас дальше и дальше, благодаря чему нам не уда­валось нигде отдохнуть больше одних суток. В конце концов мы попали на Терек, в стани­цу Черноярскую, и тут в первый раз почувст­вовали себя уверенно и спокойно. Очага вос­стания мы, правда, не отыскали, зато нашли активную подготовку к восстанию Мы были приняты в станице как родные в семействе на­шего однополчанина, штабс-ротмистра Мистулова, и были им посвящены в политическую обстановку на Тереке. Все станицы были кра­сными снаружи, но белыми внутри. В доме Мистулова мы провели двое суток, и это несмот­ря на то, что селение было вынуждено офици­ально признать новую власть. Но так как Мистулов пользовался всеобщим уважением и по­четом, то большевики, зная это и также его ре­шительность и непреклонный нрав, трогать его не смели. Когда через два дня нам пришлось покинуть его гостеприимный кров, мы унесли воспоминание о нашем милом и радушном хо­зяине не как о нашем командире, а как о чело­веке.

Незадолго до казачьего восстания на Тереке, когда мы проживали в станице Новоосетинской, мы узнали, что к полковнику Хабаеву, влия­тельному казаку станицы, приехал в гости наш командир, полковник Анзоров. Мы сочли дол­гом ему явиться. Он встретил нас с распростер­тыми объятиями и восклицанием: «Штабс-ротмистр Николайчик! Поручик Арсеньев!..» Мы были каждый на чин ниже и, называя нас так, Анзоров соблюдал традицию кавалерии. Как оказалось, он приехал к Хабаеву догово­риться о совместном восстании, желая перей­ти с кабардинцами на эту сторону Терека и при­соединиться к казакам. Оживленно разгова­ривая с нами и посвящая нас в свои планы, он говорил: «Мне нужны офицеры, которые шли бы впереди, а кабардинцы от них не отстанут». По причинам, оставшимся нам неизвестными, предложение его принято не было, о чем гла­вари готовившегося восстания потом, вероятно, не один раз пожалели. Встреченный с поче­том и свойственным осетинам радушием пол­ковник Анзоров уехал огорченный и раздоса­дованный. Впоследствии восстание в Кабарде возглавил не он, а энергичный и дельный, но непомерно честолюбивый ротмистр Заур Бек Даутоков-Серебряков. В 1918 году он органи­зовал в Кабарде противобольшевитскую борь­бу и сыграл в Белом Движении большую роль, создав из своих земляков дивизию шестиполкового состава. Анзоров, служивший прежде всего идее, не считаясь с чинами, стал в под­чинение младшего своего однополчанина и при­нял в дивизии у Серебрякова командование од­ним из отрядов и, будучи раненым, остался в строю За взятие повторными атаками в кон­ном строю станицы Суворовский он был пред­ставлен командованием к производству через чин в генералы.

Одним из первых вступил в отряд Анзорова во время первого восстания против больше­виков в 1918 году поручик нашего полка Аба­ев, убитый в конной атаке на Пятницкий базар в Кисловодске, на пулеметы в лоб, которую как всегда вел лично бесстрашный Мудар Ан­зоров. На царицынском фронте, заменяя на­чальника дивизии генерала Бековича-Черкасского, Анзоров был ранен во второй раз. Полная воинских подвигов жизнь его закончилась в эмиграции, в Сирии, весной 1927 года. В газе­те «Возрождение» от 25 июля 1927 г. был по­мещен его некролог.

В отряде Мудара Анзорова погиб также и корнет нашего полка князь Иван Церетели, но, увы, погиб не от пули врага, а от кинжала со­ратника. Порывистая и горячая натура «Вано» проявилась полностью после роспуска Ка­бардинского полка в Нальчике. Несмотря на уговоры друзей, Церетели решил остаться в На­льчике и ждать прихода большевиков. С ним остались и несколько всадников его взвода. Жили они, скрываясь и часто меняя квартиры. Как князь мог скрываться в таком маленьком местечке, где все знали друг друга, было совер­шенно непонятно. Ведь в ту пору это был да­же не город, а слобода. Живя в подполье, Це­ретели решил начать свою борьбу против боль­шевиков с убийства комиссара Сахарова. После обстоятельной разведки привычек и образа жизни последнего, выбрав ненастный день, «Вано» в сумерки отправился в гостиницу, где жил Сахаров. Спокойно пройдя мимо часово­го и поднявшись по лестнице, он постучал в дверь номера и объявил приоткрывшему дверь комиссару, что прислан к нему с письмом. Ог­лядев Церетели и видя перед собой одного человека, как он думал — мальчика-подростка, Сахаров вышел к нему в коридор. Церетели выхватил из ножен кинжал и по рукоятку вса­дил его комиссару в грудь, после чего, сбежав вниз и проскочив мимо растерявшегося часово­го, исчез в наступившей темноте.

Сахаров, как рассказывал мне сам Церете­ли, заревел, как бык, — это был крупного роста грузин, сильный и грузный человек, — и ки­нулся вслед за ним с кинжалом, торчавшим у него в груди, так как «Вано» не мог его выдер­нуть. В таком виде Сахаров выбежал на ули­цу и лишь там упал мертвым. Рана была смер­тельной.

Чтобы оценить смелость Церетели, нужно знать, что в нижнем этаже дома помещалась кра­сноармейская часть. Прошло несколько недель, большевики закрепили свою власть и положе­ние, и все было, по-видимому, спокойно. Нуж­даясь в деньгах, местный совет затребовал из Владикавказа крупную сумму в 200-250 тысяч рублей, выслав за ними верных людей с кон­воем. Возвращаясь домой, они должны были пройти через горы на лошадях. «Вано», с не­сколькими преданными ему всадниками, под­караулил их в одном ущелье и всех перебил, разделив деньги между участниками нападе­ния.

Прошло еще несколько недель. Большевики успокоились и назначили в Нальчике, в зале реального, училища, какое-то торжество. Со­брались все местные большевистские власти и расселись в первых рядах. Зал был переполнен народом и красноармейцами. Вдруг, перед самым началом торжества, на сцене появился Церетели, всем известный в лицо и повсюду ра­зыскиваемый, причем за его голову была на­значена крупная награда. Зал замер от неожи­данности. Церетели шагнул к рампе, по-маль­чишески сделал «нос» сидевшей в первых ря­дах публике и выбежал вон. Произошел пере­полох, его кинулись искать, оцепили здание, но все было безрезультатно: Церетели исчез.

С началом действий отряда Даутокова-Серебрякова, Церетели явился одним из первых к Анзорову, участвовал во многих боях и пос­ле освобождения Кавказа от большевиков, уже в мирной обстановке, был убит прапорщиком нашего же полка Султаном Инароковым, как мне передавали. Умирая, «Вано» просил про­стить убийцу и не мстить за него. Что послу­жило поводом к убийству, осталось неизвест­ным.

В станицах Черноярской и Новоосетинской мы с Николайчиком провели около двух меся­цев, когда, наконец, началось восстание. 17 ию­ля произошел первый бой с большевиками в г. Моздоке. Восстание подготовлялось в крупном масштабе, предполагалось надежным людям про­сочиться в состав формировавшихся большеви­ками на Минеральных Водах красноармейских отборных частей, одной из которых должен был командовать войсковой старшина К. К. Агоев. Он знал поручика Николайчика и записал нас обоих в свой отряд, и мы должны были уже выехать к месту нашего нового служения и по­лучили маршрут с указанием верных людей, когда внезапно произошло столкновение в Моз­доке, которое заставило руководителей вос­стания раскрыть карты. Фронт создался под станицей Прохладной. Войсковой старшина Агоев сформировал небольшой партизанский отряд, главным образом из офицеров, около 40 человек, которых он, смеясь, называл «люби­телями сильных ощущений». Сам Агоев был человек чрезвычайно решительный и совершен­но выдающийся по своей храбрости, Георгиев­ский кавалер. 4 июля мы с поручиком Николай­чиком были уже в станице Ставропольской в составе этого отряда, приняв предварительно участие в бою в Моздоке. Через несколько дней отряд наш разросся и поручик Николайчик по­лучил в командование сотню, а я взвод. Несмо­тря на ненависть к большевикам, казаки, од­нако, дрались неохотно, дисциплины не было. Эсэровское правительство Бичерахова (брата генерала), возглавлявшее восстание, боялось влияния офицеров, дискредитировало их и не по­зволяло ношения погон. Не хватало и боевых припасов, так что случалось, что пехота, идя в бой, получала по три патрона на винтовку.

Из-за всего этого фронт топтался на месте. Отряд Агоева представлял собой единственную, кажется, часть, в которой поддерживалась ди­сциплина, и то лишь благодаря влиянию и лич­ным качествам самого Агоева.

Отряд наш действовал самостоятельно на ле­вом фланге всего фронту, то продвигаясь вперед, то подаваясь назад, и участвовал в рей­де по тылам красных в составе свободного от­ряда полковника Барагунова, но общий фронт не двигался.

Во время одного из наших продвижений впе­ред, кажется — под станицей Солдатской, на нас стала сильно наседать пехота красных. По­ручик Николайчик, оставив меня в резерве, по­шел в атаку, но перед самым ударом казаки за­мялись, и он на своем могучем коне оказался один почти в неприятельской цепи. К нему ки­нулись красногвардейцы с винтовками напере­вес, и он, отстреливаясь из револьвера, повер­нул назад. В этот момент был ранен его конь и лишь благодаря его необычайной выносливо­сти Николайчик смог все же доскакать до своих.

В июле, наконец, решено было сдвинуть фронт и взять станицу Новопавловскую. На рассвете 30 июля были взорваны два желез­нодорожных моста под этой станицей, что ли­шило противника возможности использовать в бою имевшийся у него бронепоезд. В час но­чи на 31 июля наш отряд выступил из станицы Ставропольской с целью обеспечения нашего ле­вого фланга. В темноте мы двигались мед­ленно и часто останавливались. На последней остановке поручик Николайчик обратился ко мне со словами: «Мне что-то спать хочется, я слезу с коня, подремлю». Меня удивило это проявление апатии перед предстоящим боем у него, всегда такого энергичного и хорошо вла­девшего собой. Когда забрезжил рассвет, вой­сковой старшина Агоев подал команду трогать­ся. Николайчик подъехал к нему и, перегово­рив, возвратился ко мне:

«Ты со взводом обеспечишь наш левый фланг. Сейчас начнется наступление, двигайся немедленно!».

Думаю, что, предвидя большие потери, он хотел уберечь меня и убедил Агоева в необхо­димости обеспечить наш фланг, что, вообще, не соответствовало характеру Агоева, склонного к риску. Мы пожали друг другу руки и расстались. Вскоре загремела артиллерия и послышалась трескотня пулеметов и винтовок. Я находился почти в тылу у противника и самого наступле­ния видеть не мог. Часам к восьми утра позади Новопавловской стала накапливаться конница противника, и я уже собирался послать об этом донесение, когда увидел, что она отходит. Стре­льба стала реже и вскоре затихла.

Я вошел в станицу и стал продвигаться к станции. Красных здесь уже не было, и на улицах стал появляться народ. На перекрест­ке я увидел телегу и мои казаки окружили мальчишку-подводчика, расспрашивая его о потерях.

Тот отвечал вяло и равнодушно: «Та не, вот сотника одного, Миколайчика, дали мне везти». Я подъехал к телеге. Передо мной лежало на ней тело поручика Николайчика, прикрытое окровавленной буркой. Глаза его были закры­ты, лицо — совершенно бело, — он умер от по­тери крови. Пуля, рикошетируя, вошла в пра­вое бедро и, сделав ужасающую по величине рану, вышла выше крестца, с левой стороны. По рассказам очевидцев Николайчик перед са­мым концом боя повел сотню в конную атаку и был встречен пулеметным огнем. Он упал с коня, но подскакавший Агоев с несколькими казаками положили его, под обстрелом, на бур­ку и вынесли из сферы огня. Когда бой закон­чился Николайчика уже не было в живых.

Станица Новоосетинская, где мы жили, уз­нав о смерти Николайчика приготовилась тор­жественно похоронить его. Тело встретили и проводили к дому Сабана Сабаева, у которого мы квартировали. Обряжать покойника пришли все пожилые женщины из соседних домов. Когда все было окончено и гроб поставили на стол под вишневыми деревьями у дома, сам Сабаев, старец 76 лет, осмотрел, все ли хорошо сделано, а затем зажег свечи и начертил на земле и по углам стола какие-то знаки из Ко­рана.

На утро состоялись похороны. Кладбище было переполнено народом, собралась вся ста­ница. Священник-осетин торжественно служил по-русски. По горскому обычаю женщины ры­дали и причитали. Похоронили Николайчика как родного им человека. На высоком могиль­ном холме был поставлен большой деревянный крест, и вся могила была красиво обложена крупной галькой из Терека. Все было сдела­но станицей и родными Сабаева, причем ме­ня отстранили от всяких хлопот и расходов, и все выражали мне самое сердечное сочувствие и горевали о погибшем.

По материалам: Военная Быль

воинское искусство / вооружения Первая мировая война

версия для печати постоянная ссылка

Добавить комментарий

Ваше имя: Ваш E-mail: Ваше сообщение:     Введите код: