Как национальные меньшинства воображались нациями в 1920-х годах. Кавказ (I)

Публикации | ПОПУЛЯРНОЕ | Вера ТОЛЬЦ | 13.03.2013 | 00:06

От редакции. Публикуем фрагменты интересной и увлекательной работы Веры Тольц (*), посвященный деятельности петербургской школы российских, а затем советских кавказоведов в конце XIX – начале XX вв. По мере организационного становления и научного развития российской востоковедческой школы отечественные учёные выступали с критикой доминировавших в то время подходов к изучению народов и культур Востока. Уже тогда их выводы отражали подход, ставший особенно влиятельным в западной науке лишь с конца 1970-х годов и получивший название «постколониального». Ряд политических, социальных и культурных факторов создали в России условия для необычайно интенсивного диалога между петербургскими востоковедами и представителями народов восточных и южных окраин Российской империи. В процессе этого диалога разрабатывались проекты по интеграции меньшинств, оказавшие влияние на политические процессы в России в течение длительного исторического периода. Осмысление наработанного опыта имеет большое значение и для национальной политики уже в новой, постсоветской России. 

В своей статье о ситуации на Кавказе после падения царизма с говорящим названием «Всероссийская культурная проблема» Марр утверждал, что крах старого режима сам по себе не решит национальных проблем в стране, как на это многие рассчитывали. В этой работе Марр подверг критике веру российских либералов конца имперского периода в то, что широкая демократизация политического режима автоматически решит большинство национальных проблем (656). На тот момент в России уже были введены демократические законы, однако национальные проблемы не исчезли, а, наоборот, обострились. Как утверждал Марр, для конструктивного решения национального вопроса новому правительству необходимо было положиться на «научные искания». Главное изменение в отношении к науке, которое Марр ожидал от нового правительства, заключалось во внесении «результатов [научных исследований] в народные массы, преобщении всех национальностей не только к основам образованности, но к благам научного мышления» (657). Эта идея была лишь эмоционально окрашенным повторением аргументации, к формулировке которой последователи Розена приступили в самом начале своей научной карьеры на рубеже XX века. Она приобрела особую значимость во время Первой мировой войны, когда правительства европейских стран, в том числе и правительство России, начали более активно, чем прежде, использовать научные исследования для выработки политических решений (658).

Второй ключевой аргумент Марра касался предполагаемых результатов развития «национального сознания» российских нацменьшинств в целом и народов Кавказа в частности. Он выражал поддержку в отношении идеи предоставления «автономии» Кавказу, подчеркнув, что она должна быть реализована в рамках Российского государства659. Таким образом, Марр еще раз продемонстрировал свою убежденность в совместимости субгосударственного национализма с территориальной целостностью России. При этом он критически отзывался о любом проявлении политического сепаратизма на Кавказе. Марр связывал сепаратистские устремления исключительно с ошибочной политикой прежнего режима. По мнению Марра, старый порядок 

был построен на искусственном взращивании [правительством] извращенного мелкоплеменного национализма в великом русском народе и на столь же искусственном тайном и явном систематическом угнетении здорового национального чувства всех народов, входящих в состав российского государства (660).

Интерпретация Марра разделялась достаточным количеством критиков царского режима и была созвучна с ленинским определением различия между национализмом угнетенных народов и национализмом угнетателей, которое он сформулировал в 1914 году (661). Согласно Марру, «неутомимая жажда национализма», проявленная представителями нерусских народов в период после Февральской революции, являлась прямым ответом на прежнюю дискриминацию и реакцией на великорусский шовинизм. Марр равно осуждал как этнонационализм русских, так и политический сепаратизм нерусских народов, видя в них болезненное «извращение», которое может быть излечено правильной политикой (662).

Заключительный пункт программы, составленной Марром после Февральской революции, был направлен на удовлетворение потребностей народов, не обладавших устоявшимися письменными традициями. Культурные проекты среди этих народов стали одним из его главных приоритетов в советский период. В 1918 году, пытаясь убедить большевистское правительство в том, чтобы доверить бывшей Императорской Академии наук реализацию планов по развитию науки при новой власти, Марр подчеркивал, что в последние годы царского правления Академия (а наделе сам Марр) обозначила в качестве одного из приоритетов изучение «бесписьменных народов» на равных правах «с привилегированными письменно-культурными народами». Марр характеризовал культуры, не основывающиеся на письменных традициях, как «необъятные по разнообразию и богатству материала». По словам Марра, в то время как «аристократически поставленные филологические школы» Западной Европы игнорировали бесписьменные культуры и подвергали их «порабощению», русская наука уже в конце имперского периода преодолела всяческие тенденции к дискриминации «бесписьменных народов» (663). На протяжении 1920-х годов Марр продолжал использовать эту аргументацию об эгалитаризме русской науки в своих попытках убедить большевистское правительство, что бывшая Императорская Академия наук должна оставаться главным научным учреждением страны (664).

В 1920-х годах взгляды Марра вызвали широкий резонанс среди местных элит на Кавказе. В то время его идеи и практическая деятельность являлись в значительной степени результатом взаимодействия с местными деятелями. В зависимости от характера той или иной аудитории он выдвигал разные видения Кавказа. В Абхазии Марр помогал противникам объединения с Грузией (в 1920-х годах их было большинство в политическом руководстве и нарождающейся интеллигенции Абхазии) выстраивать историческую аргументацию, подтверждающую их культурную самостоятельность и величие. Здесь Марр продолжал развивать свои дореволюционные представления о грузинах как об угнетателях нацменьшинств Закавказья. Эту точку зрения, по сути, разделяли московские большевистские лидеры. Например, Сталин, с его личным опытом жизни в Грузии, прямо обвинял грузин в «великодержавной эксплуатации» абхазов (665).

Советское руководство также разделяло мнение Марра и других ученых бывшей империи о необходимости «развивать науку» среди нерусских национальностей. Таким образом, советская политика, направленная на создание национальных Академий наук и других научных учреждений в республиках СССР, в том числе на восточных и южных окраинах, имела дореволюционные интеллектуальные истоки. Поэтому неудивительно, что первые научные учреждения таких народов, как абхазы или буряты, возникали на основе дореволюционных связей между имперскими учеными и их единомышленниками на национальных окраинах. Именно на основе таких связей в Абхазии в октябре 1905 года возникла Академия абхазского языка и литературы (666). Марр придумал название нового учреждения и разработал его устав. Первым президентом Академии стал ближайший дореволюционный соратник Марра – Чочуа (667). В своем письме председателю Совета народных комиссаров Абхазии Нестору Лакобе Марр изложил видение роли Академии, полностью совпадающее с представлениями дореволюционного движения «малой родины» и личной оценкой Марром важности устной культурной традиции для понимания истории Кавказа:

...необходимо усилить исследовательскую часть общества, посвященную науке о человеке, о языке и эпосе, фольклоре, народных песнях, сказках, преданиях, верованиях и т.д., равно как памятниках материальной культуры... Не беда, что нет ученых специалистов, пусть на первых порах будут любители и соревнователи, при некоторой руководственной программе и они могут сделать большое дело (именно то, что сейчас нужно) (668).

С самого начала Академия работала в соответствии с идеей Марра о том, что Абхазия является ключевым регионом в его мире «яфетической культуры». Отсутствие письменной традиции на родном языке вплоть до 1920-х годов считалось одной из наиболее сильных сторон абхазов, позволившей им сохранить уникальное доисторическое яфетическое прошлое, и рассматривалось как благоприятное обстоятельство для совершения быстрых культурных скачков в настоящем и будущем (669). Марр постоянно стремился подкрепить уверенность в себе своих абхазских единомышленников. Отвечая на вопрос Лакобы, является ли вновь созданное абхазское учреждение настоящей Академией, Марр сравнил ее с академиями в Западной Европе:

Во Франции стоит договориться двум трем ученым и академию организуют под каждым деревом. Вы [абхазское] правительство, ученые, я, Д. Гулиа и другие – договорились, абхазский народ поддерживает нас, открыли академию, почему же она не настоящая?! (670)

Поддержка предоставлялась и другой стороной. Во время создания Академии Марр приступил к дальнейшей разработке гипотезы Петра Чарая о яфетической природе абхазского языка и его большей древности по сравнению с грузинским (671). Абхазский Совет народных комиссаров выделил деньги, чтобы ускорить издание абхазской грамматики Марра в Ленинграде (672). Даже когда выяснилось, что разработанный Марром абхазский алфавит, введенный в 1926 году, был слишком сложным для практического применения, Наркомпрос Абхазии под руководством Чочуа, возглавившего его в 1925 году, боролся за сохранение этого алфавита из-за огромного авторитета Марра в Абхазии и близких связей с руководством республики (673).

В 1928 году, когда все попытки переработать алфавит, разработанный Марром, чтобы сделать его пригодным для использования в школах, не удались, и Николай Яковлев – ведущий лингвист и критик теорий Марра – приступил к работе над новым абхазским алфавитом, Чочуа регулярно информировал Марра обо всех действиях и планах Яковлева, чтобы Марр мог подготовить ответный удар (674). В советское время поддержка со стороны национальных элит была важным элементом в создании политической базы Марра, которую он использовал для борьбы с критикой его теорий авторитетными лингвистами в Ленинграде и Москве. Даже после осуждения в 1950 году Сталиным теории Марра и последовавшего за этим отказа ученых Москвы и Ленинграда ссылаться не только на его лингвистические работы, но и на его труды по археологии, Марр продолжал оставаться героем в Абхазии (675).

Стоит отметить, что, несмотря на интерес Марра к роли ислама на Кавказе, это не было отчетливо выражено ни в его собственных высказываниях об Абхазии в 1920-е годы, ни в трудах абхазской Академии. Таким образом, Марр артикулировал свою позицию в ответ на представления своих абхазских коллег, видевших в Абхазии прежде всего христианскую нацию и относившихся к исламу как к «денационализирующей религии». Все главные абхазские единомышленники Марра были крещеными, и некоторые из них начинали свою карьеру до революции как антиисламские миссионеры (676).

(Продолжение следует)

(*) Вера Тольц. «Собственный Восток России»: Политика идентичности и востоковедение в позднеимперский и ранне-советский период. М.: Новое литературное обозрение, 2013. – 336 с. / Перевод с английского: Vera Tolz. «Russia's own orient». The Politics of Identity and Oriental Studies in the Late Imperial and Early Soviet Periods. Oxford University Press 2011. 

Абхазия советское кавказоведение СССР этничность / этнополитика

версия для печати постоянная ссылка

Добавить комментарий

Ваше имя: Ваш E-mail: Ваше сообщение:     Введите код: