Кровная месть: уроки прошлого и современность (III)
Публикации | Геннадий МАЛЬЦЕВ | 05.11.2012 | 17:00
Часть I, часть II
Кровная месть и цивилизованный мир
До недавнего времени принято было считать, что институт кровной мести, отвергнутый цивилизацией, ушел в прошлое и сегодня представляет лишь исторический интерес. Для подобного вывода имеются, конечно, определенные основания. Большинство современных людей различного социального положения и культурного типа не воспринимают образ действий, характеризуемый как самосуд, частное преследование и самочинная расправа индивида над лицами, которые виноваты перед ним. Подобно тому, как последователи мировых религий — христиане, мусульмане, а также иудеи — верят в то, что возмездие принадлежит Богу, что за все их несчастья и обиды «кому надо» отомстит всевидящий и вездесущий Бог, сознательные граждане политического сообщества доверяют государству вершить правосудие, вручают ему «меч возмездия», возлагают на него поистине божескую миссию карать все злое и преступное в человеческой среде. Само государство, идет ли речь о ранних его формах или о государствах Нового времени, упорно добивалось этой чести, создавало машину правосудия, вытесняло там, где возможно, частные способы борьбы с преступностью, заменяя их публичными. Долго и с большими трудностями государство утверждало свое исключительное право на уголовное преследование согласно закону, исходящему от государства, право быть единственным или, во всяком случае, верховным арбитром в конфликтах. Раннему государству так и не удалось достичь монопольного положения в сфере применения физического насилия к лицам, нарушающим правопорядок, ему долго, после установления обязательных штрафов за убийство и другие преступления, приходилось терпеть кровную месть, самосуд и другие частные формы беззаконной расправы. Когда суверенное национальное государство, устанавливая свое верховенство в различных общественных сферах, достигло перелома и в этом направлении, стали очевидными определенные сложности в развитии самого государства. Сдвиг от частного к публичному началу в области разрешения конфликтов, сопровождающихся причинением вреда и обидами, означал юридический запрет кровной мести (впрочем, с этого начинали еще ранние государства), отказ потерпевшему в праве самостоятельно мстить за совершенное в отношении его преступление. Историки иногда называют время или даже даты отмены кровной мести тем или иным королем либо князем. Считают, что в Древней Руси кровная месть отменена в XI веке при Ярославичах, в Китае этот обычай подвергся запрету в III в. до н.э. при императоре Сяо-Гуне в результате реформ легиста Шан Яна. Исчезновение кровной мести в Древней Индии связывают с очень ранним периодом, чуть ли не с ведической эпохой, когда распространился порядок уплаты компенсации родственникам убитого [Бонгард-Левин, Ильин 1985, с. 157]. Институты родовой мести можно встретить в раннефеодальных обществах Азии. Монголы времен Чингисхана сохранили обычаи мести, в которую вовлекалось большое число участников, причем сама месть удерживала некоторые архаические черты. Долг мести переходит от одного поколения к другому и направляется против родственников и потомков, не имеющих прямого отношения к факту убийства, послужившего причиной мести. В монгольском «Сокровенном сказании» рассказывается о том, как Чингисхан, победив татар, вспомнил о кровных обидах, которые в свое время татары нанесли его роду. После совета с родичами он сказал своему войску: «Татары заслужили нашу месть, убив нашего отца; теперь предстоит удобный случай умертвить всех их людей мужского пола, кто ростом будет не ниже колесной чеки; остальных разделим и сделаем рабами». Часто случалось, что между победителями и побежденными «вставала старая кровь и вражда» [Владимирцов 1934, с. 53–54]. Традиции кровной мести играли печальную роль в эпоху раннего феодализма, ими прикрывались и оправдывались многие жестокие акции борьбы за власть, богатство и престиж, их пытались использовать при насильственном разрешении классовых конфликтов. В Европе кровную месть запретили еще франкские короли из династии Меровингов (Капитулярий 779 г.), потом в отдельных королевствах, герцогствах, иных политических образованиях это запрещение подтверждалось неоднократно, но месть продолжала существовать вопреки закону. Во Франции, Ирландии, Польше, Чехии и некоторых других европейских странах случаи кровной мести отмечались еще в XV–XVI вв., принимая временами характер широкой практики. Если говорить о компенсациях (плата за кровь и композиции), то они не отменяли месть, но составляли ей альтернативу, добровольную в безгосударственных обществах, принудительную в условиях ранней государственности. Те эпохальные рубежи, которые историки связывают с отменой кровной мести, означали скорее всего, что она утрачивает черты межгруппового конфликта, разрешаемого по воле сторон, и поступает теперь под контроль королевских, царских или княжеских судов, публичной власти, которая пожелала участвовать в «продаже мести», т.е. получать с виновного часть штрафа, а то и весь штраф. Иначе говоря, в целях не только фискальных, но и идеологических государство включает в свою юрисдикцию конфликты, связанные с убийством и другими преступлениями.
После того как у государства появились веские основания запрещать кровную месть и преследовать ослушников, история института кровной мести вступила в особую стадию измененного развития, которую, в общем и целом, можно было бы назвать пульсирующей. Это — стадия нелегального или полулегального существования института, не признаваемого государством, но все же не вытесненного до конца из политической реальности некоторых стран. Периодически кровная месть способна возрождаться в малых или больших масштабах, не достигающих, однако, того размаха, которым характеризовалась соответствующая практика во времена разложения родового строя, социальной дифференциации, образования и первых шагов раннего государства. Сегодня кровная месть существует в странах, где семья и родовые связи не утратили традиционных черт, а также в местах, где центральная государственная власть никогда не пользовалась доверием населения. К ним можно отнести некоторые области Италии и Испании, Корсику и Сицилию. В Албании история кровной мести не прерывалась, этот институт («гьякмарья») был подтвержден известным юридическим сборником «Канун» Лека Дукадина (XV в.). На Ближнем и Среднем Востоке (Саудовская Аравия, Египет, Йемен) кровная месть или ее элементы являются частью общественной жизни, несмотря на попытки государства поставить их под жесткий контроль. Тем не менее здесь родственникам иногда предоставляют право привести в исполнение смертный приговор убийце, вынесенный судом, они вправе примириться, получить выкуп за кровь и т.д. Коран запретил самовольную кровную месть, но за убийство предусмотрел смертный приговор, если родственники жертвы не простят убийцу. Вместо кровной мести — справедливое наказание (кысас), наложенное шариатским судом. Широкую известность получила современная практика кровной мести на Кавказе и в Афганистане. Историческая судьба кровной мести в традиционных обществах Азии, Африки и Латинской Америки, которые довольно поздно встали на путь государственного развития (в ХХ веке), — отдельная тема. Там среди других традиционных социальных институтов кровная месть, по существу, никогда не исчезала, поэтому право молодых государств лишь в наше время решает задачи преодоления наиболее тяжких последствий древних обычаев мести. Древняя практика кровной мести, несмотря на жестокие крайности и подчас обильное кровопролитие, приводила к прекращению вражды между сторонами на базе общего согласия и компромисса. Никто (включая родовые, общинные, религиозные суды, правовых посредников и т.д.) не навязывал людям мир, они приходили к нему сами, принимая решение, которое их устраивало. Конфликтом, если можно так сказать, управляли сами враждующие стороны, поэтому даже теоретически они не могли остаться без надлежащего удовлетворения. Иная практика складывалась в эпоху раннего государства и появления публичных судов. За каждым убийством и прочими преступлениями стоит теперь конфликт, самым активным участником которого государство считает только себя, ревностно вытесняя из этой сферы все прочие социальные структуры вплоть до религиозных, не говоря уже о частной инициативе. Эта работа заняла не одно тысячелетие, она завершилась лишь в начале Нового времени, когда сформировавшиеся национальные государства в Европе и других частях мира более или менее окончательно утвердились в своем монопольном праве на легитимное применение физического насилия к лицам, нарушающим установленный законом порядок общественных отношений (правопорядок). Данное право предполагает безусловную монополию государства на уголовное преследование преступников, на физическое задержание и арест лиц на основании закона, на лишение человека свободы, содержание его в тюрьме по приговору суда и ряд других монополий, вытекающих из верховенства закона, суверенного характера государственной власти. Ради достижения этой цели государству пришлось существенно потеснить общественные структуры, прежде всего Церковь, ограничить действие множества институтов гражданского общества. Но начиналось все это с борьбы государства против института кровной мести. Здесь, как мы видели, публичная власть действовала решительно, можно сказать, бесцеремонно. После того как преследование лиц, совершивших убийство и другие тяжкие преступления, трансформировалось в функцию государства, а соответствующие дела стали делами публичного обвинения, потерпевший в качестве стороны конфликта был вскоре вытеснен официальным обвинителем, представителем интересов государства, которые не совсем совпадают или даже совсем не совпадают с интересами лица, являющегося жертвой преступления. Последний теряет возможности управлять своим конфликтом, добиваться полноты удовлетворения своих требований. Произошло то, что известный норвежский криминолог Н. Кристи называет «кражей конфликта». «Жертва лишена возможности участвовать в разрешении своего собственного конфликта. Ее конфликт похищен государством, причем кража совершается профессионалами» [Кристи 1981, с. 99]. В результате этой «кражи» потерпевший много потерял, стал абсолютно зависимым от позиции обвинителя в уголовном процессе. Материальная форма конфликта, сторонами которого выступают агрессор и жертва, оказалась в тени процессуальной формы, выраженной в противостоянии обвиняющей и обвинительной, преследующей и преследуемой сторон. Причем для той и другой жертва преступления есть не более чем повод для словопрений, а ее интересы — лишь материал, используемый участниками состязательного процесса для доказывания своей правоты. «В нашем обществе, — пишет тот же Н. Кристи, — жертва преступления теряет дважды. Один раз во взаимодействии с преступником, другой во взаимодействии с государством» [Кристи 1981, с. 99]. Таким образом, цивилизованные формы правосудия лишили жертву преступления привилегии быть хозяином положения и судьей в собственном деле, и в этом есть своя логика, определяющая добродетели и пороки государственной власти. Государство не в состоянии обеспечивать интересы конфликтующих сторон так же тщательно и пристрастно, как это делают сами участники конфликта. В генетической памяти современного человека, предки которого прошли суровую школу кровной мести, существует, хотя бы на интуитивном уровне, твердое представление о том, что конфликт, в котором он пострадал от руки и по вине своего недоброжелателя, принадлежит ему, и только сам он лучше всех знает, в чем состоит полагающаяся ему справедливая мера удовлетворения. Но цивилизация судила иначе: управление конфликтом (уголовно-правовым отношением между преступником и потерпевшим) она передает государству, которое в целях укрепления организованности и порядка определяет степень ответственности преступника и меру удовлетворения потерпевшего. Теперь каждая из сторон, находившаяся ранее в отношениях кровной мести, числится у государства на разных счетах. Суд, исходя из государственных интересов, может строго покарать агрессора, но при этом остаться полностью равнодушным к интересам жертвы. Более того, он может занимать по отношению к жертве не менее жесткую позицию, чем по отношению к агрессору. Суровость или мягкость судебного приговора в отношении лица, совершившего преступление, определяется факторами, лежащими в плоскости отношений между обвиняющей и обвиняемой, преследующей и преследуемой сторонами, но никак не отношений между преступником и потерпевшим. Все это явилось следствием всемирно-исторического поражения мстителя с его безотчетной вспыльчивостью, непомерными требованиями, субъективно завышенными представлениями о ценности своей семьи, своего племени, своего народа, нации и, наконец, своего личного достоинства. Поскольку государство, начиная с его первичных форм, много натерпелось от неорганизованной стихии мести и неуемной гордыни мстителя, его вечно настороженное и в известном смысле враждебное отношение к человеку, одержимому мстительным чувством, было перенесено на фигуру потерпевшего в уголовном процессе. Хотя законодатели и судьи всегда, так или иначе, сочувствовали жертвам преступления, они, тем не менее, ограничивали мстительные порывы последних, старались как можно сильнее сковать их инициативу жесткими процессуальными формами. Современное правосознание не признает месть в качестве уважительного мотива преступления; мотивация мести, согласно уголовному закону, лишь отягощает вину преступника. В ряде кодексов убийство или телесные повреждения в порядке кровной мести расцениваются как отдельные преступления, влекущие суровые санкции. На протяжении последних нескольких столетий государство с помощью религии и Церкви пытается вырвать «жало мести», оно обращается к человеку с призывами: «не предавайся диким мстительным инстинктам», «доверься власти и ее судам», «улаживай конфликты цивилизованными способами», снова и снова повторяет христианскую заповедь «не мсти», ибо есть сила, которая ответит на причиненное тебе зло. Согласно Священному Писанию Бог, сказав «Мне отмщение и Я воздам», освободил человека от долга мстить, но не запретил саму месть. Государство же, не имея в себе ничего божественного, берет на себя больше: лишает человека права ответить на зло, причиненное ему лично, возлагает бремя возмездия на обезличенный аппарат правосудия, где не ангелы и херувимы вершат дела, а зачастую безразличные судьи, пресыщенные чиновники, недалекие службисты-полицейские, нечистые на руку адвокаты.
Принято думать, что с образованием государства и усилением политизированного правосудия эпоха кровной мести завершилась, а на смену ей пришли цивилизованные формы уголовного преследования преступников. В действительности отношение государства к кровной мести и сопутствующим ей институтам платы за кровь (компенсацией) образует непрерывную линию в истории — от древности до наших дней. Во времени эта линия условно подразделяется на периоды.
Первый — эпоха разложения родового строя, появления первых признаков имущественного расслоения. Формирующиеся в рамках родоплеменных отношений органы публичной власти начинают воспринимать институт кровной мести как тормоз объединительным тенденциям, развитию обменных и иных хозяйственных связей между племенами. Не имея возможности изменять либо отменять обычаи родовой кровной мести, они устанавливают некоторый социальный контроль над соответствующей практикой. Вожди и суды племени становятся арбитрами в делах кровной мести, гарантами примирения сторон. Появляются «профессиональные» посредники (медиаторы) и примирители, действующие часто независимо от родо-племенной власти. Их роль возрастает с появлением платы за кровь, выплат и компенсаций, которые первоначально не исключали месть, а были ее альтернативой. Религиозные культы, со своей стороны, ограничивают месть посредством установления права убежища, расширения сакральных зон, где месть запрещена божествами. При всем том месть за убийство и другие кровные обиды всецело остается в ведении родственников жертвы.
Второй — эпоха первичных форм государства, имущественного расслоения, социальной дифференциации на подступах к рабовладельческим и раннефеодальным формам хозяйствования. Нарождающаяся протополитическая элита (военные вожди и их окружение) заинтересована в укреплении межплеменной (межгрупповой) солидарности, которую подрывает кровная месть.
Публичная власть активно способствует процессам ограничения кровной мести, сужения круга ее участников с обеих сторон, устанавливает и ужесточает социальный контроль в данной сфере. Кровная месть осуществляется теперь с участием вождей и публичных судов, которые стремятся примирить стороны. Месть перестает быть свободным решением обиженного рода, она должна получить на это санкцию власти. Суды «разрешали» месть в случаях умышленного убийства, тогда как по другим категориям убийств требовали примирения и принятия платы за кровь (библейский вариант). В конце концов примирение становилось обязанностью мстителя, уклонение от которой наказывалось властью. Ее глава (царь, фараон, король, князь и т.д.) считал себя ответственным за личную безопасность каждого человека на своей территории, поэтому каждое убийство или случай мести он преследовал как «преступление против мира и спокойствия». Зарождаются первичные представления об общественной опасности преступления. С убийцы берут теперь помимо кровного выкупа еще и штраф в пользу короля, царя или князя. Наряду с регулярной данью, военными контрибуциями судебные штрафы являлись значительным источником пополнения государственной казны.
Третий — эпоха стабилизации ранних государств, формирование рабовладельческих обществ, зарождение феодальных общественных отношений. Государство устанавливает частичный, а потом и полный запрет кровной мести, не делая исключений даже для умышленных убийств. Все кровные дела проходят через государственные суды как преступление против личности, которые наказываются денежными штрафами. Смертной казнью карается лишь умышленное убийство (и то не всегда) да политические преступления против короля. Все остальные преступления приносят государству деньги. «Варварские правды» и судебники, относящиеся к тому времени, являются своего рода тарифами и прейскурантами, определяющими «цену» преступления. Плата за кровь родственникам убитого некоторое время сохраняется, но она становится все более скромной по сравнению со штрафами, которые убийца платит власти (как в Древней Руси: вира князю превышает головщину, выплачиваемую родичам). Так как суды превратились в «доходные учреждения», государство борется за расширение судебной юрисдикции. Каждый случай мести или получения выкупа, минуя государственный суд, строго наказуемы, также как и независимое посредничество по примирению кровной вражды. Однако институт кровной мести оказывал упорное сопротивление государству, он продолжал существовать там, где политическая власть была малоактивной либо плохо справлялась с задачей обеспечения безопасности населения, в результате чего люди вновь прибегали к древним, но еще свежим в памяти формам самозащиты.
Четвертый — эпоха раннего и последующего Средневековья, время империй, королевств, монархий, противостояния светской и церковной власти, усиления земельной аристократии и т.д. Запрещенная государством, осужденная Церковью кровная месть уже не практикуется в низших и средних слоях общества, удовлетворение за все свои обиды они получают через суд феодалов или короля. Отменены денежные выплаты потерпевшим, кроме случаев возмещения имущественного вреда, причиненного им в результате преступления. Одним из удивительных парадоксов раннего Средневековья в Западной Европе и на Руси является длительное существование кровной мести в верхних кругах феодального общества, в среде высшей аристократии, родовой знати.
Здесь традиции кровной мести не прерывались, они поддерживались духом аристократизма, высокими понятиями о благородстве и родовой чести, которые поддерживались в княжеских и королевских семьях. Они играли печальную роль в эпоху раннего феодализма, ими прикрывались и оправдывались многие жестокие акции борьбы за власть, богатство и престиж, их пытались использовать при насильственном разрешении классовых конфликтов. Исконная вражда аристократических родов как постоянное политическое и экономическое соперничество сопровождалась частыми кровавыми столкновениями. Эти, по сути, политические убийства вызывали ответную реакцию, т.е. месть, осуществляемую во внесудебном порядке со ссылкой на высокие религиозные и этические принципы. В этом особенно отличались королевские, царские или княжеские роды, внутри которых представителя различных ветвей, а иногда и близкие родственники, постоянно ввязывались в династические распри, оспаривали друг у друга трон (престол), не останавливаясь при этом перед любыми злодеяниями и убийствами. Примечательно, что в династических и аристократических междоусобицах сохранялись некоторые архаические черты института кровной мести, — например, коллективная родовая ответственность, объективное вменение вины за убийство, возложение вины отцов на детей и наоборот. Тот, кто одерживал верх в междоусобной схватке, подвергал каре не только своего соперника-врага, но и его родителей, потомков. Можно привести сколько угодно исторических примеров, когда короли и цари обрушивали жестокие репрессии, уничтожали целые семейства и аристократические роды, причисленные к политическим врагам. Пережиточные категории кровной мести, несмотря на свой анахронизм, все же помогали избежать нравственного осуждения подобных репрессий со стороны общества либо ослабить это осуждение до некоторой степени. Высшие слои общества и могущественные монархи беззастенчиво эксплуатировали древний простонародный взгляд на месть как на «правое дело», эту привычку, можно сказать, переняли правящие верхи современных государств. В последующем идеология кровной мести существенно повлияла на представления людей о сословной, аристократической и дворянской чести, о необходимости «смывать кровью» всякое оскорбление, унижение личного достоинства аристократа, дворянина. Соответствующее удовлетворение они искали на рыцарских турнирах, поединках и дуэлях. Что же касается самой кровной мести, то она периодически возрождалась в средневековом обществе, когда наступали неспокойные смутные времена и власть, не будучи способной справиться с преступностью и насилием, теряла влияние и контроль над людьми. Тогда граждане брали в руки оружие и по «праву мести» сами карали убийц, насильников, своих обидчиков. Необходимость в этом исчезала, как только государственная власть преодолевала кризис, вновь овладевала средствами наведения порядка.
Пятый — эпоха Нового и Новейшего времени, исключительно динамичная, весьма содержательная в смысле цивилизационных подвижек, достижений человечества в экономике, культуре, во всех сферах общественной жизни. Политическая история данной эпохи есть торжество государственности, свидетельство ее блестящих побед, но также, особенно на протяжении последних двух-трех столетий, известных слабостей и поражений. В вопросах, относящихся к нашей теме, ничего существенно нового на первый взгляд не произошло. Месть как мотив человеческих действий оттеснена за рамки культуры, подвергается нравственному порицанию. Трудно представить себе что-либо более несовместимое с духом современной культуры и цивилизации, чем кровная месть. Но она все-таки продолжает существовать даже в Европе, не говоря о других регионах мира, где соответствующие обычаи никогда не исчезали. Вспышки кровной мести сегодня происходят там, где, казалось бы, их не следовало ожидать. Частные расправы с обидчиками на почве мести — это пока спорадические случаи, но они ставят вопрос, не является ли кровная месть «спящим» институтом, готовым при определенных обстоятельствах пробудиться в любое время. Такую возможность нельзя исключать. Очевидно, во всяком случае, что частная месть в наше время является реакцией человека на общественное неблагополучие, которое приводит к тому, что государство не может защитить своих граждан либо делает это крайне плохо, а общественные (самодеятельные, самоуправленческие) механизмы коллективной самозащиты людей отсутствуют. Если обратиться к европейской истории, начиная с появления ранних государств до рубежного XVII века, начала Нового времени, то в ней было несколько исторических моментов, когда казалось, что возвращение института кровной мести уже произошло. В тот период состояние государственной власти было нестабильным, она то усиливалась, то ослаблялась в зависимости от соотношения сил центральной королевской власти и крупных феодалов (баронов), господствовавших в провинциях. Бесконечные войны феодалов с королем и между собой повсюду вносили беспорядок, дезорганизацию, единая система управления и правосудия не складывалась. Страдали от этого низшие и средние слои населения, которые оказывались жертвами преступных нападений, грабежей и убийств. В Средневековой Англии слабость центрального государственного аппарата не компенсировалась наличием власти на местах, так как последняя не могла взять на себя функцию посредничества между враждующими родами или даже отдельными лицами [Захаров 1977, с. 2]. В этих условиях личная, семейная, родовая вражда не могла найти выход в чем-либо ином, кроме как в кровной мести, которую Фрэнсис Бэкон назвал «диким правосудием (kind of wild justice). В Англии, как и в большинстве других частей Европы, королевская власть всей своей мощью подавляла частную месть среди простонародья, но она никогда не распространяла подобную политику на аристократию, которая считала ниже своего достоинства преследовать убийцу через суд, вступать в переговоры с его родственниками, людьми несопоставимого с ними социального ранга. Аристократы предпочитали мстить и только мстить. Они это делали для того, чтобы показать преимущество сильного перед слабым, дать низшим слоям понять, насколько для них опасно поднимать руку на богатых и знатных.
На эту особенность феодальной кровной мести обращал внимание известный французский историк Марк Блок. К XIII веку, писал он, аристократические титулы окончательно становятся наследственными, и аристократия стремится закрепить за собой в качестве почетной привилегии право браться за оружие, смывая кровью нанесенную обиду. «Заставить касту воинов отказаться от мести вообще не представлялось возможным, но можно было отобрать право мести у всех остальных. Таким образом, насилие становится классовой привилегией» [Блок 2003, с. 129]. Однако при слабости центральной власти (а это было ее почти хроническое состояние) кровная месть становится на некоторое время межсословным явлением, проникала во все ячейки общества. «Все люди средневековья и эпохи феодализма, — утверждал М. Блок, — жили под знаком мести. Месть вменялась оскорбленному как священный долг. Ее не отменяла даже смерть оскорбленного» [Блок 2003, с. 127]. В средневековую практику кровной мести горожане и крестьяне привносили собственные представления о чести и достоинстве, но теперь эти представления носили отпечаток социального протеста, классовой борьбы.
Слуги мстили господам за дурное обращение, крестьяне в эпоху «огораживания» жгли имущество, убивали лендлордов, которые сгоняли их с земель. В таких делах частная месть оказывалась более эффективной и скорой мерой, чем обращение к продажному правосудию. Но когда центральная власть и бароны на местах восстанавливали порядок, они тем самым вновь подавляли и запрещали кровную месть в социальных низах. Приливы и отливы в практике частной мести следовали один за другим на протяжении почти всего Средневековья. Возможно, не все европейские страны пережили «кровавую трагедию мести» которая, как утверждают, была в Англии времен Ф. Бэкона и В. Шекспира, но в той или иной мере она затронула многие области европейского континента, не оставив в стороне Средневековую Русь. Примечательно, что отдельные традиции и пережитки древней мести еще долго удерживаются в карательной политике и правосудии феодальных государств после того, как сама кровная месть, по существу, исчезла. Например, родственники обеих сторон (убийцы и его жертвы) активно участвуют в состязательном процессе в государственных судах — приносят клятвы, присяги, выступают поручителями, обеспечивают возмещение ущерба. Один из героев знаменитого средневекового эпоса «Песнь о Роланде» терзается тем, что в случае проигрыша им судебного дела «тридцать человек из его родни, которые за него поручились, повиснут большой гроздью на дереве в Проклятом лесу».
В суде, по замечанию М. Блока, «индивид и группа воспринимались как единое целое» [Блок 2003, с. 127]. Если по какой-либо причине обвиняемый не мог лично биться в судебном поединке с обвинителем, его можно было заменить родственником (на Руси аналогичный обычай отмечался вплоть до времен Ивана III). Убийство по мотивам защиты родовой чести воспринималась судьями с большим пониманием, чем какое-либо другое убийство. Согласно жестким моральным кодексам того времени, потеря жизни воспринималась как меньшее несчастье по сравнению с утратой чести. Суд по-прежнему поощрял денежные и иные выплаты за кровь и увечье, основная тяжесть которых ложилась на родственников. В Англии существовала пословица: «Если не хочешь получить удар копья, купи его». Принцип родовой солидарности зримо присутствовал и в практике наказания знатных аристократов и вельмож, неудачно участвовавших в политических заговорах и интригах. Изобличенные в предательстве либо лишившиеся доверия приспешники короля (царя) подвергались казни либо изгнанию вместе со своими родичами, семейством. Некоторые исследователи, анализируя историческую эпоху, на которой раннее государство развивает бурную активность в уголовноправовой сфере, ограничивает и вытесняет кровную месть, считают возможным характеризовать соответствующие процессы как «отмену кровной мести» государством или «отмирание кровной мести» [См., например, Георгиевский 2005, с. 59–60]. Ни тот, ни другой термин, по нашему мнению, не является подходящим для выражения сути происходивших тогда изменений. Укорененная в некоторых психофизических особенностях человеческой природы, месть как социальное чувство и социальное явление «бессмертна». Это убедительно доказано всем многовековым опытом христианского преодоления мстительности в человеческих отношениях, логикой просвещенческого гуманизма, осуждающего месть в качестве мотива поведения людей. Более двух тысяч лет назад Иисус Христос обращался к христианам: «Не мстите, но прощайте друг друга», но все время люди вели и ведут себя так, как будто бы Он никогда этого не говорил. Гуманисты атеистического толка без устали внушали людям, что мстительность есть плохое качество человека, и сегодня мы охотно осуждаем ближнего своего, если он предается злобствованию и чувству мести, но сами зачастую не способны ограничивать себя в проявлении подобных эмоций, готовы жестко «наказывать» других за самые мелкие, причиненные нам обиды. Месть — это чувство, постоянно тлеющее в психике человека, она сильно напоминает «спящий вирус», который затаился в глубинах душевной конструкции человека, готовый проснуться при определенных обстоятельствах. Мстительные порывы сведены к минимуму, когда человек живет в условиях безопасности, когда его жизнь, здоровье и имущество надежно защищены успешно действующими социальными институтами — экономическими, политическими, правовыми. Напротив, экономические кризисы, политические неурядицы, нравственная разболтанность, ослабление элементарного правопорядка, высокая степень социальной агрессивности актуализируют месть как форму самозащиты личности в условиях, когда индивид, лишенный эффективной помощи со стороны государства и его институтов, вынужден полагаться главным образом на себя. Возрождению некоторых, казалось бы, забытых форм мести, включая кровную месть, в немалой степени содействует бесхребетная либеральная политика в сфере уголовного права, которая, как показывает современный опыт западных стран и России, с завидным рвением защищает права обвиняемого, подсудимого, осужденного, т.е. права человека, совершившего убийство или другие преступления, но сплошь и рядом оставляет без надлежащего удовлетворения интересы лиц, пострадавших от преступления. В современном уголовном процессе потерпевший, в том числе по делам об убийстве, является второстепенной процессуальной фигурой, об этом много говорят юристы, но положение дел в этом смысле не меняется. Кровная месть возрождается, когда государство выпускает из своих рук официальное право принуждать, монополию на легитимное применение насилия к лицам, совершающим преступления. Тем самым слабое государство ослабляет гражданское общество. Инициатива на насильственные действия присваивается лицами и организациями, не опирающимися на общественное согласие, то есть нелегальными группами и даже преступными корпорациями. Разрушение государственной монополии на легитимное насилие есть симптом и результат разложения государства как политического организма, оно означает утрату порядка и безопасности, погружение общества в хаотическое состояние.
В истории многонациональной, этнически разнородной России институт кровной мести, можно сказать, никогда не утрачивал своей актуальности. Помимо населения Кавказского региона, о котором уже говорилось, многие народы Сибири, Крайнего Севера и Дальнего Востока прибегали к соответствующей практике до начала ХХ века. Законодательство царской России, официальное правосудие исходили из того, что каждый народ привержен собственным традиционным способам примирения кровных конфликтов, и ему не следует препятствовать в соблюдении давних обычаев. Право Российской империи была поистине плюралистическим в том смысле, что оно вбирало в себя многочисленные традиционные обычно-правовые системы народов, находящихся на стадии родо-племенных отношений. Так называемое «право инородцев» защищалось и уважалось. В первые годы советской власти политика терпимости к этому праву некоторое время продолжалась, но в 30-х годах был взят курс на «монистическую», т.е. восходящую к единым началам, правовую систему, для чего пришлось вытеснять элементы традиционного «юридического быта», в первую очередь вредные обычаи и привычки. Кровная месть, похищение женщин, баранта и другое наследие родового строя подверглись уголовному преследованию. В целях противодействия практике кровной мести, процветавшей в то время на Кавказе, 5 ноября 1928 г. Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет РСФСР принял постановление «О примирительном производстве по борьбе с обычаем кровной мести». В соответствии с ним действующий в то время Уголовный кодекс был дополнен главой «О преступлениях, составляющих пережитки родового строя» [Собрание Узаконений 1928, с. 356]. Основная цель мероприятий заключалась в вовлечении общественности в примирительный процесс между кровниками. При исполнительных комитетах местных Советов областей, краев, автономных областей, то есть регионов, входящих в зону распространения обычаев кровной мести, были созданы примирительные комиссии «с целью ликвидации случаев кровной мести». В их состав входили судьи, представители исполнительной власти и общественных организаций, включая женские. Комиссии должны были выявлять все случаи вражды на почве кровной мести и примирять кровников на публичных заседаниях с участием всех совершеннолетних родственников жертвы и убийцы «вплоть до седьмого колена». Задача ликвидировать кровную месть ударными методами в ходе кампании не могла быть успешной. К тому же процедуры примирения, строго говоря, не представляли собой «чистой медиации», в них было много процессуальных формальностей и административных элементов. На кровников заводились «примирительные дела», где фиксировались все заявления участников, а это во многом связывало дальнейшие их действия. Слабо учитывались психологические стороны примирительного процесса: каждое слово фиксировалось в протоколе, каждое обещание оформлялось подписью, полностью исключалась всякая конфиденциальность, необходимая в переговорах. В связи с упомянутым выше решением ВЦИК в том же году было принято Постановление ВЦИК и Совета Народных Комиссаров от 5 ноября 1928 года «О примирительном производстве по борьбе с обычаем кровной мести», где перед советской общественностью была поставлена задача «ликвидации случаев кровной мести, возникших на почве убийства и нанесения телесных повреждений». Была введена уголовная ответственность за отказ от примирения в случае кровной мести (ст. 195 действовавшего в то время УК РСФСР), причем отказом считалась неявка лица на заседание примирительной комиссии. Допускалась некая возможность внесения платы за кровь, но сам этот термин не употреблялся. Можно было заключить «соглашение сторон о материальной помощи потерпевшим или членам их семей» с подробным указанием, в чем выражается эта помощь. При отказе стороны от выполнения своих обязательств другая сторона, получив исполнительную надпись в нотариальной конторе, могла взыскать соответствующую сумму в общем порядке. Все эти действия контролировались властью, но они даже сравниваться не могли с теми живыми, самодеятельными формами согласительно-примирительного процесса, которые существовали у тех же кавказских народов в прошлых веках.
Согласно нынешнему российскому законодательству, доказанный мотив кровной мести в действиях преступника является обстоятельством, которое отягощает преступление (п. «л» ч. 2 ст. 105 УК РФ) и влечет за собой усиленную меру наказания в пределах предусмотренных санкций. Указанная норма уголовного права весьма часто применяется в республиках Северного Кавказа (Чечня, Ингушетия, Дагестан, Кабардино-Балкария, Северная Осетия и др.). Хотя в масштабах России доля преступлений на почве кровной мести относительно невелика, в Северокавказском регионе число указанных преступлений под воздействием острых политических событий и социальной нестабильности 90-х годов заметно возросло, а первое десятилетие ХХI века не принесло ожидаемых улучшений. Кровная месть на Кавказе снова становится серьезной проблемой, которую власти уже не могут не замечать. Обнаружилась слабость законодательства, недостаток средств государственного контроля над практикой, которая долгое время считалась отжившей. В республиках Северного Кавказа возрождаются традиционные формы общественного контроля через советы стариков, используются испытанные веками институты примирения кровных конфликтов. В тех же республиках ставится вопрос о легализации платы за кровь и самодеятельных механизмов осуществления обязательств в соответствии с примирительным соглашением сторон. Все это можно расценить как сигнал к пересмотру некоторых позиций государства в области уголовного права, в частности к преодолению недооценки фактора мести в совершении уголовных преступлений и иных правонарушений. В современной постановке проблема не сводится к «борьбе с кровной местью на Северном Кавказе». Знакомые черты этого явления масштабно воспроизводятся в уголовной практике отдельных государств и в международном опыте борьбы с терроризмом. На этот счет принято немало национальных законодательных актов, а также международно-правовых документов. Среди мотивов террористической деятельности, развертывающейся в наши дни, месть занимает, может быть, не главное, но все-таки значительное место. Источником нынешнего террора, как и кровной мести, является глубокая вражда, жизненный антагонизм, не разрешимый обычными средствами. Подобно мстителю, принципиальный террорист является носителем «идеологии обиды», но не личного характера, а политического или религиозного свойства; он ищет виновного, но не стремится к его точному установлению, и потому террор часто обрушивается на голову людей случайных, не причастных к конфликту, явившемуся поводом для вражды. Трудно избавиться от впечатления, что современный терроризм удерживает в себе некоторые атавистические черты древней ментальности, архаической кровной мести. Кроме того, современный террор и кровная месть образуют цепочки событий, способных продлевать конфликт на долгое время. Террористический акт, объявленный уголовным преступлением, вызывает ответную контртеррористическую операцию со стороны властей, и, хотя она облечена в законную форму, по существу участники событий воспринимают ее функционально как тот же террор, направленный против террористов. Последние считают себя вправе ответить на действия властей новым террористическим актом. Возникает похожая на кровную месть ситуация: террористы и борцы с террористами, каждый со своей стороны, подливают масла в огонь разгорающегося конфликта, каждый считает, что он несет возмездие врагу, вправе его покарать и уничтожить. Трагизм и безысходность таких ситуаций доказана историей. Положить конец вражде, прибегая к актам насилия, мести и контрмести, террору и контртеррору, практически невозможно. Разумный выход состоит в том, чтобы бросить силы на разрешение самого изначального конфликта, договориться на справедливых условиях о мире. Но для этого люди должны стать выше обычной логики насилия.
В условиях духовного кризиса и нравственного разложения общества, где бы эти условия ни появлялись, месть в качестве сторожевого чувства выходит из подсознания человека, становится мотивом поведения личности, иногда — ведущим мотивом. Это непосредственным образом воздействует на структуру преступности, пробуждает мстительную натуру преступника, создает тяжелую атмосферу в обществе. Примеры можно найти в недавней и сегодняшней российской действительности. До конца 80-х годов так называемые убийства по заказу были чрезвычайно редкими, но в период насаждения рыночных форм хозяйствования, приватизации государственной и муниципальной собственности кривая роста данных преступлений резко поднялась вверх.
Экономическая реформа тогда шла крайне хаотично, принимала вид борьбы влиятельных групп с участием криминальных элементов за лучшие куски «общественного пирога». Приватизированная собственность часто переходила из одних рук в другие, соперники рвали добычу друг у друга, переделы и захваты собственности не могли не породить атмосферу зависти, агрессии, взаимной ненависти и, конечно, мести. Появились наемные киллеры, изощренные виды убийств по заказу заинтересованных лиц, предпочитающих оставаться неизвестными, в стороне от преступления. Российское уголовное право не было готово к противодействию данному виду преступления, пришлось в начале 90-х годов вводить в уголовное законодательство дополнения, согласно которым заказное убийство квалифицировалось как «убийство по предварительному сговору группой лиц».
Действующий Уголовный кодекс ввел для этого случая термин «убийство по найму». Главным обвиняемым в соответствующих делах считается наемный убийца, который действует корыстно за материальное либо иное вознаграждение. Он наказывается строже, чем заказчик убийства, и это вряд ли оправданно. Если даже заказчик не всегда руководствуется чувством мести, желанием устранить личного врага, он — самая креативная фигура среди участников преступления, фактически — его «автор». Его умысел убить принимается исполнителем, у которого могут отсутствовать личные мотивы убивать жертву; его деньги делают преступление реальным. Коль скоро доказано, что убийство есть месть, то это прежде всего месть заказчика. Попытки затушевать этот факт не приносят пользы правосудию. То, что значительное число преступлений в современном обществе мотивируется в той или иной степени чувством мести, криминологи стараются не замечать либо обсуждать в стиле нынешней политкорректности, заменяя слово «месть» эвфемизмами, безобидными терминами, уводящими смысл вещей в сторону от реальной проблемы.
Современная юриспруденция, кажется, совсем забыла, что в каждом потерпевшем дремлет древний и грозный мститель, пробудить которого не так уж сложно. И действительно, в западных странах и у нас стали нередкими случаи, когда потерпевший либо его родственники, не удовлетворенные решениями судов, возмущенные безнаказанностью или слабым наказанием преступника, перестают надеяться на правоохранительные органы, берут в руки оружие и, как в древние времена, начинают отстреливать своих обидчиков. За это, конечно, им приходится отвечать в соответствии с уголовным кодексом, но интересна общественная реакция на подобного рода действия. Они, судя по всему, не осуждаются общественным мнением либо осуждаются сдержанно, с многочисленными оговорками. Сюжеты некоторых произведений искусства, особенно — кинематографа, сводятся к тому, что пострадавшие от преступления герои, отчаявшись добиться от правосудия справедливого наказания своего обидчика, становятся частными мстителями, самочинно и противозаконно карают преступников (5). Как правило, это — герои положительные, в отличие от служителей Фемиды и представителей правоохранительных органов они вызывают симпатии зрителей, что весьма показательно для нашего времени. Если для уголовного кодекса убийца нехорошего человека в абстракции есть все равно убийца, подлежащий строгому наказанию в соответствии с буквой закона, то для общественного мнения человек, осмелившийся самовольно поднять руку на душегуба и педофила, лишить его жизни, часто представляется героем, его действия, несмотря на осуждающий приговор, одобряются.
В этой связи нельзя не вспомнить громкое дело, имевшее международный резонанс. Летом 2002 года в воздушном пространстве Швейцарии произошла авиакатастрофа, жертвами которой стали российские граждане, в том числе и дети, летевшие на каникулы в Испанию. Поскольку диспетчерская компания, которая обеспечивала безопасность полетов в зоне катастрофы, долгое время не хотела признавать свою ответственность, непосредственные виновники гибели людей фактически оставались безнаказанными. Кроме того, компания при посредничестве германской адвокатской конторы организовала выплату потерпевшим крупных денежных сумм в обмен на отказ от судебных претензий (чем не плата за кровь?). Один из потерпевших, житель Северной Осетии Виталий Калоев, который потерял в авиакатастрофе всю свою семью — жену и двоих детей, был глубоко потрясен волокитой и бездушием судопроизводства. Как они смеют, возмущался он, торговать телом моих детей. Приехав в Швейцарию, он встретился с авиадиспетчером, дежурившим во время катастрофы. Произошло убийство, за которое В. Калоев был приговорен швейцарским судом к восьми годам лишения свободы. Однако в ноябре 2007 года суд принял решение о сокращении срока наказания, а затем и об освобождении его из тюрьмы с учетом примерного поведения и того факта, что он не представляет опасности для общества. Хотя все участники этой истории старательно избегали слова «месть», ее призрак возникал во многих обстоятельствах дела. Именно В. Калоев, надо думать, заставил неторопливую швейцарскую юстицию через пять лет после авиакатастрофы рассмотреть в уголовном порядке дела нескольких работников диспетчерской компании, по вине которых произошла трагедия. Однако, к неудовольствию родственников погибших, наказания за «халатность, повлекшую человеческие жертвы» были очень мягкими либо условными, а в отношении некоторых авиадиспетчеров состоялись оправдательные приговоры. Этот факт лишний раз говорит о том, что в оценке справедливости наказаний суды сегодня все чаще расходятся с мнением лиц, пострадавших от преступления. Опасность такого расхождения нельзя недооценивать, потому что оно влечет за собой разочарованность большей или меньшей части общественности состоянием современного правосудия, порождает сомнения в способности и желании судов обеспечить безопасность человека. Весьма примечательно, что общественное мнение в наши дни все более склоняется к сочувствию и даже оправданию действий «мстителя», к нему, можно сказать, понемногу возвращается ореол благородства. Это происходит в Европе и России: одна из влиятельных российских газет прокомментировала дело В. Калоева следующим образом. «Это было торжество частной справедливости, спровоцированное неправедным судом слепого государства. Народ одобряет тех, кто рядит свой собственный суд там, где справедливости больше ждать неоткуда, — это вещь почти архитипическая». Когда подобные настроения достигают известного предела, а недоверие к суду обретает некоторые рациональные основания, возникает ситуация, благоприятная для сведения счетов между участниками конфликта во внесудебных формах и в обход действующего закона. Сам конфликт маргинализируется, уходит на обочину правовой сферы или за ее рамки.
Проводимые в наше время социологические и психологические исследования и просто внимательное наблюдение за динамикой мотивов правонарушений в современных обществах свидетельствуют о том, что субъективная сторона значительной части преступлений и правовых действий связана с переживаниями обиды, фрустрацией, уязвленным самолюбием людей, их желанием причинить некоторые страдания своим недругам и гонителям. Человек вступает в борьбу с человеком, действует против него не всегда ради прямой выгоды или для того, чтобы покорить его своей воле. Очень часто он вступает в конфликт и совершает преступление в «ответ» на причиненное ему зло со стороны других людей, социальных групп и даже общества. В таких случаях мотивация преступных действий не свободна от элементов возмездия и мести, во всяком случае, лицо, совершающее такие действия, пытается самочинно «наказать» обидчика, причинить последнему страдания в том объеме, который оно (а не уголовный кодекс) считает необходимым. Отсюда парадоксальное явление: преступление обиженного лица есть вместе с тем и наказание его обидчика, право вершить которое он себе самовольно присвоил. Естественно, государство, обладающее монопольными прерогативами в сфере уголовного преследования, не может признавать подобный «самозахват», оно отвергает любые мотивы «частного возмездия», хотя бы отдаленно напоминающего об институте кровной мести. В конце концов дело сводится к тому, что правосудие не желает даже вникать в суть конфликта между преступником и потерпевшим, подменив его общей типологической схемой, представленной в уголовном и уголовно-процессуальном кодексах. Существует большое различие между юридическим значением действий преступника, который делает своей жертвой человека, не причинившего ему ни малейшего вреда, и оценкой преступления, совершенного лицом в ответ на обиды, притеснения, унижение чести и достоинства, нанесение вреда имуществу и т.п. Во втором случае социальное и психологическое содержание отношений между преступником и потерпевшим, каждый из которых может выступать по отношению друг к другу то агрессором, то жертвой, настолько глубоки и противоречивы, что уголовная политика и уголовный кодекс современного государства едва ли могут дать адекватные средства для институционализации этих отношений в целях справедливого удовлетворения обеих сторон. В регионах, где сильны традиционные родственные связи между людьми, фактор родства нередко напоминает о себе. Понятие «родственники жертвы» отсутствует в современном уголовном праве России. Но именно они сегодня призывают к возрождению некоторых обычаев кровной мести в ситуациях, не позволяющих считать такие призывы полным курьезом. После известного террористического акта в Беслане родственники погибших обращались к властям с просьбой признать их право наказывать родственников уничтоженных террористов, совершивших чудовищное злодеяние, вызвавшее широкое возмущение общественности.
Цивилизация не один раз праздновала победу над «варварским институтом кровной мести», но всякий раз оказывалось, что месть, затаившись в темных уголках человеческой психики, готова была при благоприятных условиях вновь возникнуть в неорганизованном потоке текущих конфликтов. Кровная месть возрождается, когда государство выпускает из своих рук монополию на применение легитимного насилия к лицам, совершающим преступления. Тогда инициатива в применении насилия переходит к непубличным группам и лицам, тайным организациям и преступным корпорациям, которые присваивают «право» по собственному усмотрению карать своих противников и конкурентов. «Современная «месть» удерживает в себе и функции института «кровной мести», стабилизируя тем самым общественный порядок. Являясь формой насилия, она, тем не менее, служит и важным фактором его сдерживания. Насильник и в настоящее время вправе опасаться не только санкций государства, которое берет на себя в известной мере осуществление функций мести, но и не санкционированных государством насильственных действий по отношению к нему со стороны родственников обиженного, его друзей, сочувствующей ему общественности. Особенно это характерно для стран, в которых официальная «государственная месть» не адекватна представлениям о «справедливом возмездии», существующим в данной культуре» [Бочаров 2001, c. 513–514]. Истинное назначение институтов цивилизации состоит не в том, чтобы подавлять в людях естественное стремление к самозащите в чрезвычайных обстоятельствах. Они должны включить энергию самозащиты в справедливый и безопасный порядок человеческих отношений, который смог бы свести к минимуму агрессию и вражду, избавил бы человека от необходимости быть мстительным.
Примечание
(5) В России ярким примером художественного воплощения этой темы является фильм С. Говорухина «Ворошиловский стрелок».
Литература
Адаты балкарцев. Правовые нормы адыгов и балкаро-карачаевцев в XV вв. / Составители Х.М. Думанов и Ф.Х. Думанова. Майкоп, 1997.
Адыги, балкарцы и карачаевцы в известиях европейских авторов XIII–XIХ вв. / Составитель и редактор В.К. Гарданов. Нальчик, 1974.
Берндт Р.М., Берндт Р.М. Мир первых австралийцев. М., 1981.
Блок М. Кровная месть // Блок М. Феодальное общество. М., 2003.
Бобровников В.О. Судебная реформа и обычное право в Дагестане (1874–1917) // Обычное право в России: проблемы теории, истории и практики. Ростов н/Д., 1999.
Бонгард-Левин Г.М., Ильин Г.Ф. Индия в древности. М., 1985.
Ботяков Ю.М. Абреки на Кавказе. Социокультурный аспект явления. СПб., 2004.
Бочаров В.В. Антропология насилия // Антропология насилия / Отв. ред. В.В. Бочаров, А.И. Тишков. М., 2001.
Владимирцов Б.Я. Общественный строй монголов. Монгольский кочевой феодализм. Л., 1934.
Георгиевский Э.В. Кровная месть и смертная казнь у восточных славян // Сибирский юридический вестник. 2005. № 1.
Дворецкая И.А., Залюбавина Г.Т., Шервуд Е.А. Кровная месть у древних греков и германцев. М., 1995.
Думанов Х.М., Першиц А.И. Юридическая этнология (по материалам народов Северного Кавказа) // Государство и право. 2008. № 4.
Жильцов С.В. Смертная казнь в России: историко-правовой очерк // Право на смертную казнь: Сборник статей. М., 2004.
Захаров В. Об историческом фоне английской «трагедии мести» на рубеже XVI–XVII веков // Шекспировские чтения. 1976. М., 1977.
Инал-Ипа Ш.Д. Абхазы. Историко-этнографические очерки. Сухуми, 1965.
Инал-Ипа Ш.Д. Традиции и современность. Сухуми, 1973.
Калоев Б.А. Осетины (историко-этнографическое исследование). М., 1967
Кошель П.А. История наказаний в России. История российского терроризма. М., 1995.
Кристи Н. Пределы наказания. М., 1981.
Крупнов Е.И. Древняя история Северного Кавказа. М., 1960.
Крупнов Е.И. Средневековая Ингушетия. М., 1971.
Лакырба М. Тот, кто убил лань. Сухуми, 1982.
Леонтович Ф.И. Адаты кавказских горцев. Одесса, 1882.
Никитин В. Курды. М., 1964.
Потто В.А. Кавказская война: В 5 т. Т. 2. Ставрополь, 1994.
Собрание Узаконений 1928. № 47.
Таганцев Н.С. Русское уголовное право. Лекции. Часть общая. 2 т. М., 1994.
Эванс-Причард Э.Э. Нуэры. М., 1985.
Aumann F. The Instrumentalities of Justice. Columbia, 1956.
Black-Michaud J. Feuding Societies. Oxford, 1980.
Boehm C. Blood Revenge. Anthropology of Feuding in Montenegro and other tribal societies. Kansas, 1984.
Hoebel E.A. The Law of Primitive Man. Cambridge, 1954.
Kuschel R. Vengeance in their Reply. Blood feuds and homicides on Bellona Island. Honolulu, 1988.
Pospisil L. Feud // International Encyclopedia of the Social Sciences. Vol. 5. N.Y., London, 1972.
Redfield R. Primitive Law // Law and Warfare. Studies in the Anthropology of Conflict. Ed. by P. Bohannan. N.Y., 1967.
Salmond J. Jurisprudence. London, 1920.
Seagle W. The Quest for Law. N.Y., 1941.
Wright Q.A. Study of War. Chicago, 1965.
МАЛЬЦЕВ Геннадий Васильевич — заведующий кафедрой теории государства и права Российской академии народного хозяйства и государственной службы при Президенте РФ, доктор юридических наук, профессор, член-корреспондент РАН, заслуженный деятель науки РФ
Источник: Кавказские научные записки. 2011 – № 2(7). – с. 66-109
Кавказ политика и право традиционализм
