Кавказская идентичность в процессах современной российской социокультурной трансформации (I)
Публикации | Ауес КУМЫКОВ, Хажисмель ТХАГАПСОЕВ | 26.10.2011 | 00:00
Россия ныне проходит один из сложнейших этапов своей истории – этап преодоления советского модуса социально-культурного бытия и далеко не во всем удачных социально-экономических реформ, которые, к тому же, разворачиваются в условиях глобализации мира. Эта ситуация ставит страну перед лицом множества новых вызовов и проблем, в числе которых и проблема российской идентичности. В многоэтничной и поликультурной России формирование национальной идентичности, по сути, означающее становление единой нации – сложный, болезненный и противоречивый процесс уже хотя бы потому, что требует трансформации множества идентичностей, что, соответственно, пробуждает множество вопросов. Какие барьеры встают на этом пути? Каковы возможные механизмы их преодоления? И главное – какова роль специфики (специфических особенностей) того или иного этноса и его идентичности в процессах формирования российской национальной идентичности? В этом контексте очевидна актуальность проблемы кавказской идентичности, ее роли и места в общей системе процессов современной российской социально-культурной трансформации.
Последние десятилетия в нашей стране, как известно, отмечены взаимной дистанцированностью социальной науки и реальной политической практики. Исключением из этого правила, по-видимому, явился дискурс идентичности: если тематизация «кризиса идентичности» и поиск ее новых модусов был и остается едва ли ни главным мотивом социально-гуманитарной науки постсоветской России, то обретение «европейской идентичности» изначально стало императивом наших либеральных реформ. В реальной же действительности обширный спектр идентичностей, свойственных российскому социуму, «сработал» таким образом, что сегодня мы имеем, то крайне сложное, противоречивое и многомерное социально-политическое бытие, что имеем. В этом контексте встает вопрос не только о переосмыслении и рациональной корректировке либеральных реформ 90-х годов (что, в общем, и происходит в последние годы), но также и о перепрочтении и переосмыслении всей проблематики современных трансформационных процессов в России в аспекте становления российской национальной идентичности, российской нации. Здесь, как показало время, особое место занимает проблема кавказской идентичности, которая заявила о себе еще на исходе советской эпохи – в 80-е годы – и уже имеет собственную историю, реконструкция которой (хотя бы схематичная) напрашивается по соображениям методологического порядка.
В поисках постсоветской идентичности – между «сциллой различий» и «харибдой общности»
Распад и хаотизация пространства советского бытия, дезорганизация и разрушение советских социальных связей-отношений и последовавшее за этим социально-политическое структурирование постсоветского пространства, а главное – легитимация множества произвольных государственных и административных границ на этом пространстве, происходила, как известно, под знаменем «поиска» и «утверждения» идентичности – культурной, этнической, национальной, политической (1-3). Поначалу подобное явление было вполне естественной реакцией массового сознания (и его локально-региональных модусов) на неопределенность курса «перестройки». Однако к 90-м годам оно обрело характер агрессивных политических действий по «мобилизации идентичностей», прежде всего этнических, а по сути, характер «войны идентичностей». Об этом как нельзя лучше свидетельствуют особенности развития процессов самоидентификации на постсоветском пространстве. В генезисе этих процессов явно прослеживается два этапа, резко различающихся по доминантным целям, составу лидеров «поиска идентичности» и способов этого поиска. На первом, по сути стихийном и спонтанном этапе – этапе «всплеска» сознания, который развивался больше в форме публицистической активности гуманитарной интеллигенции, доминировали интенции культурного возрождения: «возрождения родных языков», традиций, обычаев, а по сути – интенции к дивергенции идентичностей, к поиску и манифестации их различий («бунт культурных различий»). Но вскоре на смену лингво-культурному этапу поиска идентичностей, пришел другой – этап политизации и мобилизации этнической идентичности, со всеми атрибутами этнополитической активности: с мифологизацией истории (1), уникализацией этничности и сакрализацией этнических ценностей (2,3). Это уже выходило далеко за пределы исканий «своей культурной идентичности», по существу являло собой теоретизацию «собственного пути» социально-исторического развития. В этом плане постсоветские социально-политические процессы стали, как уже отмечалось, своеобразной войной – «войной идентичностей» и «террором культурных различий». Крайними формами ее проявления стали чеченский конфликт, феномены непризнанных государств на постсоветском пространстве и узаконенное в масштабах государства притеснение идентичности «иного» – так называемых «не граждан» в Прибалтийских республиках. Однако конфликт идентичностей не сошел с арены вместе острой фазой распада советской социально-политической системы. Он сохраняется и поныне, периодически обостряясь, что болезненно ощущается в российской повседневности, а порой, и весьма масштабно, как это недавно имело место в Кондопоге, Москве на Манежной площади. Именно в этом контексте ставится вопрос о новой фазе российского самоопределения (4,5). Особый интерес в этом плане, как уже подчеркивалось, представляет кавказская идентичность, ее роль и место в современных процессах формирования российской национальной идентичности, а по сути – в процессах становления новой России. Речь идет, прежде всего, о путях и способах преодоления бытующей аспектальности интерпретации «кавказской ситуации» и «кавказского фактора» в социальнополитическом бытии современной России, а главное – о формировании моделей прогнозирования и механизмов регулирования процессов демократической консолидации российских этносов, иначе говоря – о стратегии движения к созданию российского гражданско-политического общества.
При анализе любой проблемы, как известно, встает вопрос о типе ее сложности и способах адекватного выражения. Проблема «кавказского фактора» и «кавказской ситуации», как нам представляется, требует анализа и осмысления, прежде всего, в категориальности и дискурсах идентичности.
К конфликтности кавказской идентичности: контексты проявления
Серьезным препятствием к объективному анализу этнического бытия и его аспектов (в том числе идентификационных маркеров) является прочно укоренившаяся в нашей отечественной этнологической науке традиция – представлять все этническое лишь статично, к тому же, в позитивных, а то и в героико-драматических тонах и оценках. В прошлом (в советскую пору) неизбежные издержки подобной методологической традиции компенсирова лись тем, что этнос и этничность рассматривались как рудименты истории и социального бытия. Но как показало время, «похороны этничности» оказались явно преждевременными – вырвавшись на просторы политической стихии 80 – 90-х годов минувшего века она стала едва ли ни самым главным ориентиром и инструментом социально-политического и культурного переустройства бывшего советского пространства, а заодно и источником особенностей социально-политического бытия современной России. Однако это обстоятельство, как показывают факты, практически не повлияло на базисные установки отечественной этнологической науки (если не считать, что за последние годы она позаимствовала западные модели концептуализации этнического бытия, в том числе и идею-принцип «идентичность») – наша этнология, увы, пока так и остается на позициях комплиментарности в отношении своего объекта, этноса.
Непродуктивность подобной позиции очевидна, поскольку игнорирует то непреложное обстоятельство, что социальный мир (в том числе и мир этноса) – это бесконечная цепь латентных и открытых противоречий и конфликтов, теневых аспектов бытия. Мы научимся распознавать их причины и истоки, находить пути предотвращения и разрешения конфликтов лишь в той мере, в какой будем готовы видеть собственную причастность к происходящему, что называется – готовы и способны «видеть себя в реальном свете». В этом контексте встает один из ключевых для рассматриваемой темы вопросов: «Какие особенности кавказской социально-культурной идентичности становятся источниками тех социальных конфликтов, которые мы наблюдаем в разных весях России, а в масс-медиа увязываются с “лицами кавказской национальности”», их поведенческими установками. На наш взгляд подобных особенностей, по меньшей мере, три:
– активность и действенность горизонтальных (горизонтально - сегментированных) социальных отношений в кавказском социуме;
– эффективность института «старшего», формализованный и ситуационно-ролевой характер старшего;
– коммуникативная активность кавказцев.
Эти особенности кавказской идентичности известны достаточно широко, в частности – коммуникативная активность кавказцев и чрезвычайно значимый характер горизонтальных социальных отношений, что уходит своими архетипическими корнями в традиционные (и ныне значимые) на Кавказе сегментарно-горизонтальные формы социальной самоорганизации и регуляции в формах рода, тейпа, тухума. Вероятно, более детальных пояснений требует институт старшинства, а точнее его специфические особенности, которые не всегда принимаются во внимание не только «массовым» человеком (россиянином), но и теми, кто занят политическим управлением и процессами российской трансформации.
В стереотипах массового сознания кавказская социальная идентичность всегда ассоциировалась и ассоциируется, прежде всего, с особым статусом и влиянием, властью и привилегированным положением старшего по возрасту(«тамады», «старейшины»). На самом же деле институт старшего в системе кавказских этносоциальных отношений в наше время под влиянием объективных обстоятельств (историко-культурного, экономического и политического порядка) претерпел серьезные изменения, в результате чего он («старший») обрел ситуативно-ролевой характер. Иначе говоря, обрел рациональность и мобильность. «Старшим» ныне практический признается и оказывается тот, у кого наибольший ресурс (символический, экономический, властный) в данной группе и в данный момент времени, т.е. тот, кто имеет наибольший шанс ответить на вызовы ситуации (момента). Подобная трансформация института старшего, которая, впрочем, произошла еще в советское время и в общем воспринималась как «унижение», «деформация» и «забвение» этнических традиций (этничности), в эпоху современных либеральных реформ обернулась, как показывают факты, резким ростом адаптивности кавказских этносов к новым, динамичным жизненным ситуациям. Данный пример, вероятно, примечателен и как иллюстрация к диалектике идентичности, которая, будучи ментальной репрезентацией и формой поведения (отождествлением себя с некоей системой идей, ментальных образов, ценностей, форм социальных отношений и поведенческих схем) объективно подвержена влиянию среды, общего социально-культурного контекста и меняется под его влиянием. Конечно же, в мире кавказских этнических культур по-прежнему сохраняется и традиционный модус института старшинства, но теперь, главным образом, во «внутреннем пространстве» этнической культуры: на семейных, родовых, аульных традиционно-ритуальных мероприятиях (свадьбах, приемах гостей, похоронах и т.д.).
Понятно, что в контексте рассматриваемой проблемы, – роли и места кавказской идентичности в современной российской трансформации, – анализ перипетий института старшего носит не более, чем факультативный (сопутствующий) характер. Главное в другом – как проявляются особенности кавказской идентичности в социальном бытии современной России. Реальные факты показывают, что в тех крайне сложных условиях социального бытия, которые были порождены фундаментальными рыночными реформами и шоковой терапией 90-х годов и сопровождались социальной атомизацией и массовой аномией российского населения, т.е. в условиях, когда коллективно-групповая (корпоративная) самоорганизация и коллективная мобилизация оказались в остром дефиците на всем пространстве России, отмеченные особенности кавказской социальной идентичности обеспечивали более высокий уровень адаптивности и относительную успешность для ее носителей. Это, естественно, провоцировал приток кавказцев в центральные, экономически активные регионы России, породив в массовом сознании образ «нового номадизма» (нашествия «лиц кавказской национальности»), со всеми вытекающими оттуда непростыми последствиями. Впрочем, следует заметить, что в обеспечении адаптивной успешности выходцев из Кавказа в «эпоху либеральных реформ» решающую роль сыграла не только отмеченная «корпоративная мобильность», сколько порочные механизмы экономических отношений.
Дело в том, что наши либеральные реформы, казалось бы, долженствующие опираться на рационально-мотивированную активность «снизу» и горизонтальные отношения в социуме, изначально (с 90-ых годов) строились сверху и на редкость императивно, как мессианское деяние; фактически строились в «превращенных формах». Соответственно, и плоды этих реформ изобилуют превращенными формами. В итоге социально-политическая среда в современной России, увы, структурирована, скорее, не принципом равных возможностей – самым главным в системе либеральных ценностей, – а олигархизмом, авторитаризмом, этатизмом и эгоистичным корпоративизмом.
При кажущемся, на первый взгляд, разнообразии форм слитности власти и бизнеса, произросших на ниве наших реформ, за ними стоит фактически один и тот же тип совсем не либеральной экономики – экономика коррупции, «данническая экономика». Данническая экономика по понятным причинам падает на плечи конкретных данников, прежде всего «призванных лиц», каковыми часто оказываются те, кого в России ныне именуют «лицами кавказской национальности». Ценность таковых лиц обусловлена и заключается в особенностях кавказской социальной идентичности – в приверженности к традициям дарения и данничества.
Рекрут кавказца в вотчины российского чиновника средней руки – от Калининграда до Камчатки и Магадана – вот наиболее типичная форма проявления «успешной» адаптивности кавказцев к современным российским условиям. Это – реальность, которая требуют не только системного осмысления, но и преломления на плоскость политической и экономической практики, практики управления процессами современной российской трансформации.
Понятно, что «кавказский рекрут» носит временный и ситуативный характер – он исчезнет из обихода по мере развития экономики, преодоления коррупции, становления развитого гражданского общества в России и роста культуры бизнеса.
Однако «кавказский рекрут» имеет и позитивные аспекты, пока не осознанные и не оцененные в должной мере. Дело в том, что Россия ныне вступила в принципиально новую историческую полосу – в полосу качественных (парадигмальных) сдвигов в социально-демографическом бытии, национально-культурной идентичности и цивилизационном устройстве. Если до недавних пор (в советское время) в демографической картине России доминировал мозаичный (гетерогенный) тип расселения этнических социумов (на локальных этнических территориях, мозаично вкрапленных в общее общероссийское пространство), то теперь под давлением обстоятельств, созданных реформами последних десятилетий, российские этносы широким «диффузным фронтом» двинулись практически по всей территории страны, во все ее веси, явно указывая на развертывание принципиально новых демографических процессов, объективно ведущих к становлению нового типа российской социокультурной идентичности. Реально складываются фундаментальные предпосылки к становлению единого российского гражданско-политического сообщества, против чего, увы, направлены ныне активизирующаяся в России этнофобия (которая едва ли ни чаще всего проявляется именно в виде кавказофобии).
Этнофобия, как форма кризиса социальной идентичности
Очевидно, что в условиях жестких вызовов современного мира глубокая культурно-технологическая модернизация и сохранение политической стабильности становятся вопросами исторических судеб России – ее целостности и шансов оставаться значимым актором мирового социально-политического пространства (4,5). Но столь же, очевидно и другое – системная модернизация России и развитие ее по исторически перспективному пути консолидированной нации-государства будут успешны лишь в том случае, если в сознании политического класса страны (политической элиты) и российской интеллигенции будут происходить «опережающие преобразования», которые ориентированы на это. При кажущейся, на первый взгляд, тривиальности такой постановки, неготовность сознания нашего политического класса «принять неизбежные решения» по поводу российской идентичности остается «проблемой номер один» в современной России. Если в отношении технологической и экономической модернизации страны острота проблем идет на убыль (что называется «процесс пошел»), то именно неготовность не только массового сознания, но и политического класса к принятию «неизбежных решений» в сфере национальных отношений, остается одной из острейших проблем современной России, проявляясь, прежде всего в широко распространенных феноменах этнофобии и шовинизма
Если вещи называть своими именами, доминантный этнос страны – русский, который сегодня находится в ситуации политического и социально-культурного вызова стать гражданской нацией в синтезе со всеми этносами Федерации и решить, таким образом, экзистенциальную задачу обеспечения целостности и единства России на перспективу, пока, судя по всему, не готов к этому. Пока еще сохраняется инерция культурно-политических импульсов 90-х годов – интенции массового этнического сознания на «культурное возрождение», что в реальной практике так или иначе оборачивается попытками редуцирования русской культуры к консервативным и, даже, архаическим формам – реанимацией былой субэтнической дифференциации русского этноса (казачества, мещер, поморов и т.д.), ренессансом религиозности. Все это не только дистанцирует русское сознание от всего культурно и этнически «иного» (инородца), но и подталкивает этнические сообщества к «зеркальному» поведению.
Понятно, что культурное самопозиционирование человека и социума – явление объективное и само по себе не влечет негативного отношения к «иным культурам». Но новейшая история России складывалась так, что демонтаж советского уклада жизни в этнических республиках, как уже отмечалось, до сих пор разворачивался и разворачивается, прежде всего, в форме демонтажа культурных связей – отношений, конфликта культур и идентичностей, пробуждая, таким образом, этнофобию.
Этнофобия (особенно кавказофобия) в российском обществе, увы, уже обрела самостоятельную жизнь в информационном пространстве и активно бытует, не только и не столько отражая реальные феномены сознания, сколько навязывая ему нескончаемое «конфликтно-драматическое зрелище» – своеобразный сериал-шоу о лицах «кавказской национальности». Образ «лица кавказской национальности» фактически стал неплохо сбываемым информационно-политическим товаром, бытующим по цинично-прагматическим правилам рынка – минимум затрат (средств, усилий, таланта), максимум прибыли. Этот товар похоже необходим множеству малотиражных СМИ (распространенной в России форме малого бизнеса), изначально ориентированных на обывателя, психологически травмированного неудачами и тяжелыми социально-экономическими последствиями наших реформ. Этнофобию подпитывают и те политические силы (партии, движения), которым нечего предложить обществу кроме идеи борьбы с «лицами кавказской национальности», «нелегальными мигрантами» (увы, именно они в восприятии российского обывателя ассоциируются с издержками реформ последних десятилетий). Но это актуализирует и проблему выявления потенциала этнических культур к взаимному диалогу, к трансформации и синтезу новой российской идентичности. Кавказские этнические культуры, как показывает анализ, несомненно располагают потенциалом подобного плана, что пока явно недооценивается в практике политического управления современной России.
(Окончание следует)
КУМЫКОВ Ауес Мухамедович– профессор, доктор философских наук, профессор кафедры философии КБГУ
ТХАГАПСОЕВ Хажисмель Гисович – профессор, доктор философских наук, профессор кафедры философии КБГУ.
Источник: Философские науки. – 2011. № 1. – с. 61-77.
Кавказ Россия
