Институциональное измерение этносоциальных и этноконфликтных процессов в Нагорном Карабахе (II)
Публикации | Максим БАРБАШИН | 04.09.2011 | 00:00
Партийная номенклатура до самого распада Советского Союза не смогла понять, как бороться с национализмом. Ее реакция была не отрефлексированной. Она всегда запаздывала, применение вооруженной силы было либо чрезмерным и вызывало возмущение со стороны национальной интеллигенции, либо неэффективным.
Миротворчество советских властей сопровождалось политическими провалами в многом потому, что правящим элитам не удалось найти оптимальный баланс между миротворчеством и принуждением. Силовые операции в зонах межэтнических столкновений были непоследовательными. Они часто прерывались т.н. «перемириями», при этом отсутствовало четкое стратегическое видение, к какому именно порядку нужно стремиться властям при разрешении этнополитических конфликтов. Советские власти постоянно колебались, освещать ли происходящее в зонах межэтнических столкновений (например, в Сумгаите), чтобы не спровоцировать панику, или скрывать в максимально возможной степени (но тогда возникали и быстро распространялись среди населения самые дикие слухи, и межэтническая ситуация еще больше накалялась). Власти не знали, наказывать ли обе стороны в межэтнических столкновений или только одну из них, как определять степень вины отдельного человека в межэтнических погромах и бунтах, нужно ли договариваться с неформальной националистической оппозицией (часть которой являлась членами или родственниками влиятельных функционеров партии и комсомола) или ее нужно преследовать в уголовном порядке и т.п.
Многолетняя привычка беспрекословно подчиняться приказам центральных властей демотивировала региональную партийную бюрократию до такой степени, что часто она не предпринимала никаких политических и административных действий до тех пор, пока конфликтогенная ситуация не выходила из-под контроля и пока не пребывали силовые подразделения из Москвы на подавление межэтнических беспорядков.
Советское уголовное законодательство было институционально заточено под преследования несогласных в среде творческой и технической интеллигенции по статьям о антисоветской пропаганде, но фактически отсутствовали отдельные уголовные составы по преступлениям в сфере распространения ксенофобии, религиозной нетерпимости, экстремизма, нацизма, расизма. Быстрое законодательное изменение советского уголовного законодательства было невозможно: забюрократизированная система не могла своевременно реагировать на возникающие вызовы со стороны национализма. Кроме того, с политической точки зрения признание угрозы национализма означало бы крах этноинтеграционного проекта создания нового советского человека, а также признание того факта, что в стране, победившей в Великой отечественной войне, не существует психологического иммунитета к распространению нацизма, а многолетние лозунги о «дружбе народов» не способны помешать росту этнорелигиозного экстремизма и ксенофобии среди выросшего на Кавказе населения.
Отсутствовала судебная практика и опыт расследования преступлений в сфере межнациональных отношений у органов прокуратуры. Погромы и этнические бунты правоохранительная и судебная система классифицировала в основном как «хулиганство», что не способствовало ни росту доверия к советским карательным органам со стороны потерпевших, ни росту страха и уважения со стороны потенциальных нарушителей законов и порядка.
Идеологически взращенная убежденность советского человека в правильности одной точки зрения послужила хорошей питательной средой для возникновения такой же убежденности националиста в приоритете именно своей нации. Институт толерантности до сих пор на Кавказе является маргинальным. Толерантность воспринимается общественным сознанием как некоторая терпимость к заранее осуждаемым негативным явлениям или антисоциальным процессам или как некоторая политическая и временная уступка общественному мнению, как политически обусловленная невозможность справиться с оппонентом силовым путем, заставить его отказаться от своих взглядов. В советском политическом дискурсе не признавалась ценность ведения равноправного диалога с оппонентом.
В условиях нацеленности на доминирование и подавление дегуманизация этнополитики происходила быстро. Воспитанное в советских условиях неуважение к общечеловеческим правам и свободам стало социально-психологической основой неуважение к правам другого как отличающегося по этнической или конфессиональной принадлежности. В результате не соблюдались ни права индивида, ни коллективные права этногруппы, в которую этот индивид входит как полноправный член.
К середине 1980-х гг. выяснилось, что советская бюрократическая машина не продуцировала доверие. Ни суды, ни правоохранительные органы, ни партийные структуры не обладали достаточным политическим нравственным и социальным авторитетом, чтобы остановить начинающиеся этнические бунты и конфликты в Нагорном Карабахе, Армении и Азербайджане без применения насилия. В условиях господства правового нигилизма на первое место вышли локальные этноклановые структуры, которые позиционировали себя как защитники «простого советского человека» от зарождающегося криминала и от постепенно теряющей нити административного управления советской верхушки.
Когда получившие ослабление со стороны официальной цензуры центральные и региональные СМИ начали активно обсуждать национальные проблемы без самоограничений и самоцензуры, у советских граждан создалось впечатление, что идеологически развиваемая в течение предшествующих десятилетий «дружба народов» и появление «советского человека» были в значительной степени «неестественным» для общества партийным конструктом. Вместо с «водой выплеснули с ребенка» – отказ от советской идеологии сопровождался отказом от ценностей интернационализма.
Идеологическая дискредитация «советского человека» как не приспособленного к жизни в условиях становления рыночной экономики и демократии «совка» продуцировала интерес индивидов к другим формам социальной идентификации, включая те, которые по разным политическим причинам в советское время подавлялись или как минимум, игнорировались. Среди них особый интерес вызывали этнотрадиционализм и этноидентичность, этнические чувства и эмоции, исторические дореволюционные корни, генеалогические линии, традиции предков.
Представители как титульных, так и нетитульных этносов стали более внимательно относиться к соседям по национально-территориальным образованиям, в которых они оказались к середине 1980-х. Высокий уровень латентизации взаимных националистических требований и этнопретензий в советское время (поскольку открытый национализм подавлялся как политическими, так и милицейскими и военными методами) привел после объявления руководством политики открытости к «эффекту лавины». Этнонационализм привлек симпатии тех, кто был лишен социальных перспектив в рамках социалистических отношений. У жителей Кавказа как бы «внезапно» возникли друг к другу неприязнь и ксенофобия, страх, возмущение и взаимное недовольство из-за различий в интерпретациях национальных историй, тех или иных ключевых событий, отраженных в национальной исторической памяти, исторических, культурных и социальных травм, будто бы нанесенных другими этногруппами или государственными властями в XIX-XX вв., а также территориальных претензий к соседям по региону.
Взаимная политическая уступка не считалась приемлемым результатом решения межэтнического столкновения. В общественном сознании их заменили капиталистические ценности достижений, ассертивности, культа силы и власти. Разочаровавшись в скомпрометированных политических, культурных и социальных ценностях советского строя и понимая, что на практике заимствование либеральных институтов приводит не к тому результату, которого ожидали, религиозные и политические лидеры предпочли стратегию этнического замыкания и продвижение (фактически исторической реконструкции) традиционного уклада жизни.
Этнолидеры больше внимания уделяли необходимости отстаивания интересов своего этноса пусть даже в ущерб соблюдению прав представителей других этнических групп, чем необходимости поиска компромисса с региональными соседями. Тяжелые этносоциальные конфликты прошлого в общественном сознании оказались забытыми. Травмы этих конфликтов оказались «затертыми» последующей региональной историей. У выросших в условиях жесткого силового и партийного диктата этнических и региональных элит не было адекватных представлений ни о реальной финансовой, социальной и человеческой стоимости силовых способов решения межнациональных конфликтов, ни о возможном потенциале, который они как лидеры соответствующих этногрупп могут использовать в случае межэтнических столкновений, ни о символическом значении, который имеют для этносообществ те или иные территориальные объекты в общественном сознании. Одновременно этноэлиты серьезно переоценили собственные силы и готовность членов своих этногрупп защищать с оружием в руках те или иные ценности, пусть даже и значимые в общественном сознании. Ввязываясь в межэтнические конфликты, элиты обычно не ожидали сопротивления с другой стороны. Предполагалось, что демонстрации силы и решительности «своего» этноса будет вполне достаточно. Но на практике война «как бы понарошку» превращалась в обычную войну, с применением тяжелой бронетехники, артиллерии, авиации. Опыт Нагорного Карабаха показал, что далеко не во всех случаях жители Кавказа готовы вступать в насильственные вооруженные конфликты, и часто цена такого конфликта воспринимается в социуме как чрезмерно высокая и неприемлемая.
БАРБАШИН Максим Юрьевич – к.с.н., с.н.с. Южнороссийского филиала Института социологии РАН
Источник: Россия и армяне Нагорного Карабаха в прошлом и настоящем / Отв. редактор В.В.Черноус / Южнороссийское обозрение Центра системных региональных исследований и прогнозирования ИППК ЮФУ и ИСПИ РАН. Вып. 67. Москва – Ростов-на-Дону – Степанакерт: Социально-гуманитарные знания. 2011. – с. 110-122.
Кавказ Нагорный Карабах этничность / этнополитика
