Институциональное измерение этносоциальных и этноконфликтных процессов в Нагорном Карабахе (I)
Публикации | Максим БАРБАШИН | 03.09.2011 | 00:00
Вплоть до середины 1980-х социально-политический конфликт в Нагорном Карабахе оставался латентным, однако впоследствии этносы, находящиеся в советское время в состоянии депривации, стали ставить под сомнение существующую на Кавказе этнотерриториальную систему.
Внутригосударственные территориальные переделы как структурирование границ этногрупп использовались в советское время потому, что властям было не обязательно прислушиваться ни к мнению населения границ перекраиваемых республик, краев и областей, ни к мнению местной партийной элиты, которая практически всегда поддерживала национально-территориальные изменения в контексте общей партийной линии как из-за страха перед возможными репрессиями и из-за высокой степени идеологической преданности среди функционеров. Местная партийная элита не протестовала против волюнтаристских действий центральных властей в области национальной политики.
Территориальные переделы между облегчались существенным падением авторитета этнолидеров и старейшин, а также других групп, которым принадлежала социальная власть в дореволюционную эпоху. В 1920-е годы накопленный столетиями институциональный опыт адатов и шариата был поставлен под сомнение как не соответствующий новой социально-политической, культурной, символической и экономической реальности. Существующий баланс межэтнических отношений был деформирован под воздействием коммунистической идеологии. Внезапно традиционные группы оказались в ситуации, когда их авторитет в новом социалистическом обществе зависел не столько от наличия многовековой истории рода или клана, сколько от наличия среди его представителей членов партии большевиков.
Как партийные лидеры, так и сами этногруппы сравнивали друг друга по ряду значимых идеологических и политических параметров, которые могут обеспечить своим членам позитивные самооценки (количество членов ВКП(б), других государственно-общественных организаций, наличие или отсутствие общественных инициатив по поддержке тех или иных действий властей и пр.). Признание своего членства в определенных этногруппах стало довольно опасным на Кавказе, после того, как партийная элита начала выделять таких лиц как потенциально нелояльных. Этническая и/или конфессиональная принадлежности стали двусмысленными маркерами идентичности и лояльности к советскому строю. Произошла иерархизация как этносов, так и образующих их этносубгрупп на «классово близких» (к которым относились, к примеру, тейпы и вирды, находящиеся в политической оппозиции к дореволюционным властям, а также «деревенская беднота») и «классовых врагов» (тейпы, обладающие большим количеством сельскохозяйственных земель, крупным рогатым скотом, такими небольшими сельскохозяйственными предприятиями как мельницы или маслобойни и т.п.). По отношению как к первым, так и вторым господствовали правила «круговой поруки», когда в локальных этносообществах каждый потенциально отвечал за другого, а недоносительство на родственников, знакомых, соседей и друзей воспринималось как тяжкий партийный грех и предательство интересов государства.
Дискредитируя традиции и традиционные ценности на Кавказе (как религиозные, так и адаты), и особенно их носителей (как классово враждебных социалистическому строю элементов) государственные власти стремились переделать традиционное общество с четким разделением социальных и ролевых функций в пластичную и податливую массу «без своих корней», которой можно было бы легко политически и идеологически управлять, и которую можно было бы использовать как мобилизованный и модернизационный ресурс на масштабных государственных стройках или в военных целях.
Стремясь для реализации мобилизационных планов изъять больше ресурсов из традиционной среды, ввести сельскохозяйственные земли в оборот земель производственного использования и повысить ресурсный потенциал и уровень технического развития региона, советские власти не без оснований полагали, что высокая степень потенциальной восприимчивости индивидов к традиционным этническим и конфессиональным институтам и ценностям означает в то же время слабую лояльность по отношению к социалистической действительности, и низкую степень готовности участвовать в коммунистических стройках на благо всего государства.
Государственная поддержка институтов этничности (например, кодификация языков малых народов сначала в латинице, а затем и в кириллице) было направлено, скорее, на общее повышение грамотности населения и качества человеческого капитала, чем на развитие этничности как таковой. Кроме того, этничность с начала 1920-х гг. изначально в сознании постепенно формирующегося в социально-психологическом отношении «советского человека» стала ассоциироваться с чем-то «отсталым», «отжившим», «традиционным» или «буржуазным». Напротив, советская идеология представлялась индивидам, которые еще в начале XX века были в аксиологическом отношении зажаты в оковах традиционализма, как значительный шаг вперед в общественном развитии человечества, как идеология будущего «нового мира». Вплоть до конца 1980х гг. в Советском Союзе наблюдался устойчивый числа рост людей, в этноидентификационной системе которых ментально господствовал «советский человек». Люди с такой идентификацией в многонациональной среде, как правило, не задумывались, у кого какая этничность. Они не делили окружающих на «своих» и «чужих».
Примитивизация этничности как «отсталой» формы развития нации в значительной степени стала институциональной причиной увеличения отставания советской этнологии (по сравнению с дореволюционным периодом) от ее западных аналогов. В условиях жесткого партийного диктата и идеологического контроля внутри институтов высшего образования и академической науки советским этнологам было гораздо проще изучать этничность за пределами Советского Союза, в Канаде, Африке или Азии, чем социологически «вскрывать» наболевшие точки в этнонациональных отношениях на Кавказе, поскольку такой анализ был бы связан с выявлением структурных недостатков идеологии «дружбы народов», общей критикой как национальной политики, так и политической системы. Советские ученые, как и власти, оказались концептуально и методологически не готовы к «всплеску» национализма во второй половине 1980х гг.
Несмотря на мобилизационный тип советской экономики, высокую степень концентрированности всех видов ресурсов на преимущественно военные цели, и практически полное отсутствие внутренней государственной оппозиции, которая могла бы поставить под сомнение установленный порядок расходования бюджетных средств (не говоря уже о том, чтобы открыто протестовать против него или предлагать альтернативу, собирая толпы сторонников среди населения и политическую поддержку во властных кругах, поскольку такая деятельность в классификации советского уголовного права подошла бы под «антисоветскую пропаганду»), а также фактическое отсутствие гражданского общества (если не считать сервильные и патерналистские общественные организации и профсоюзы, полностью контролируемые как партийными органами, так и спецслужбами), перед которым было бы необходимо отстаивать обоснованность тех или иных бюджетных трат, ресурсы, которые советская элита могла выделить на развитии наций и этносов, были ограниченными.
Учитывая закрепленную в Конституции СССР 1978 года фактическую неизменяемость системы национальных и автономных республик в составе СССР (хотя формально в Конституции предусматривалось право выхода советской республики из СССР, соответствующие нормативно-правовые акты отсутствовали) и невозможность формального повышения повышение политико-правового статуса регионов, партийные элиты республик, а также национальная интеллигенция должны были убедить центральные органы власти увеличить выделяемую для их этносов долю ресурсов.
В системе политических сдержек и противовесов внутри государственной системы, которая включала в себя институты согласования интересов и конфликтов партийной и советской элит, а также отдельных корпоративных групп влияния (ВПК, силовых структур, крупнейших профсоюзов и т.п.), этногруппы и их элиты включались в «мягкую» форму межэтнической конкуренции. В качестве инструмента политического давления и потенциального перераспределения ресурсов в пользу своей этногруппы национальной интеллигенцией использовались постоянные жалобы и доносы (которые «камуфлировались» вначале в местно и региональной прессе, а к концу 1980-х – и в центральных партийных изданиях как народные «письма трудящихся») властям по поводу недостаточного количества средств, выделяемых на развитие науки, образования или культуры (театров, музеев, филармоний, домов культуры, библиотек). Жалобы и доносы как социальные институты в советское время были важным средством вертикальной коммуникации гражданина, группы и государства: получая жалобы с регионов, власти могли контролировать ситуацию на местах и четко знать, общественное отношение к тем или иным чиновникам или партийным функционерам. Количество жалоб на притеснения по этническому признаку или на недостаточное развитие национальной культуры особенно сильно увеличивалось к общегосударственным праздникам, партийным съездам и конференциям, когда власти становились особенно чуткими к вопросам укрепления социального взаимопонимания, исполнения чиновниками своих обязанностей и осуществления контроля.
Хотя в Советском Союзе фактически отсутствовала объективная социологическая информация об уровне обеспеченности ресурсами тех или иных этногрупп (по причине слабой развитости социологии и практической сложности проведения конкретных исследований), а отдельные статистические данные по социально-демографической структуре населения фальсифицировались в т.ч. в целях дезинформации геополитических противников, интеллигенция всегда обращала внимание на:
- несправедливое распределение общего ресурса печатных типографских листов, имеющихся в региональных издательствах и предназначенных на выпуск монографий, сборников статей, детских книг и пр. на этноязыках,
- разницу в количестве подготовленных и защищенных кандидатов и докторов наук среди представителей той или иной этногруппы,
- наличие или отсутствие специализированных гуманитарных институтов, разрабатывающих проблематику этногенеза, этнокультуры и этносоциального развития,
- наличие или отсутствие университетов, педагогических, сельскохозяйственных, технических и других вузов, в которых могли бы обучаться преимущественно представители молодежи той или иной этногруппы,
- наличие или отсутствие театров и домов культуры, региональных телепрограмм и радиопрограмм, в которых разрабатывались и обсуждались те или иные проблемы развития и сохранения этнотрадиций,
- объем выделяемых финансовых ресурсов на поддержку соответствующих народных промыслов и ремесел.
В качестве институционального критерия справедливости распределения ресурсов использовались не только демографические пропорции (численное соотношение проживающих в одном регионе этносов между собой), но и исторические аргументы, ссылки на те или иные войны прошлого, на количество героев Советского Союза и Социалистического труда среди представителей того или иного этноса и пр.
К середине 1980х затраты на сохранение социальной инфраструктуры у этногрупп стали настолько большими, что превзошли экономический уровень развития советского общества. Государство уже не могло позволять себе содержать такое большое количество представителей национальной гуманитарной и технической интеллигенции. «Парад суверенитетов» привел к сокращению числа школ и университетов, увольнению врачей и приватизации сферы этнокультуры на всем постсоветском пространстве.
В транзитивную эпоху второй половины 1980-х – начале 1990-х гг. резкого роста государственного бюджетного дефицита, вызванного существенным падением стоимости барреля нефти на мировых биржах, и углубления социально-экономических диспропорций между уровнями развития республик, взаимные жалобы и обвинения между соседями по республикам перешли из сферы теневой политической борьбы (которая выражалась, например, в громких делах по разоблачению коррупционеров в среднеазиатских республиках) и административного обсуждения в центральных партийных органах Советского Союза в область общественного дискурса, практически полностью открытого как советским гражданам, так и западной прессе.
В советском обществе отсутствовал социально-психологический «иммунитет» к спокойному обсуждению национальных проблем и спорных исторических процессов этногенеза. Ни элита, ни интеллигенция, ни широкие массы не были вакцинированы к возможному всплеску национальных проблем, к обсуждению проблемы титульности (хотя Нагорный Карабах – один из немногих регионов в Советском Союзе, где отсутствовала четкая титульность, поскольку в названии не было указаний ни на одну этногруппу). В общественном сознании отсутствовали институты толерантности, космополитизма и мультикультурализма. Доминирующий в советской идеологии классовый подход был настроен на непримиримость к диссидентам. Индивиды с другой точкой зрения воспринимались как «неполноценные», которых нужно переубедить, подкупить, подвергнуть репрессиям, отправить в тюрьму или на принудительное психиатрическое лечение. В условиях тотального политического конформизма и практически официально принятого двоемыслия, когда «на кухне» для обсуждения в узком кругу единомышленников и друзей разрешалось иметь диссидентские взгляды, но на публике нужно было демонстрировать веру в официальную идеологию, общество оказалось не готово к появлению людей, действительно убежденных в национальных и религиозных ценностях, которых невозможно было испугать репрессиями, и которые готовы были идти на определенные материальные лишения ради защиты своей точки зрения.
К середине 1980-х как идеология, так и партийные и советские карательные органы институционально ослабли. Многие представители силовых структур оказались вовлечены в неформальную экономику и коррупционные связи с представителями националистических кругов. Некоторые партийные чиновники, понимая бесперспективность социалистической системы, начали склоняться к этнонационализму и поддержке своих этногрупп, готовя себе «запасные аэродромы».
Разрушение социалистической идеологии привело к росту возможностей у этносоциальных агентов конструировать альтернативные институты по собственному желанию, что на социетальном уровне проявилось в виде роста институциональных исключений, на основе которых структурировались новые идентичности. Однако искусственное финансовое «вскармливание» титульных этносов не создало условий для развития самостоятельности и конкурентоспособности. За годы советской власти местные партийные элиты привыкли к внешней идеологической, административной и финансовой стимуляции.
(Окончание следует)
БАРБАШИН Максим Юрьевич – к.с.н., с.н.с. Южнороссийского филиала Института социологии РАН
(*) При финансовой поддержки Совета по грантам Президента Российской Федерации в рамках программы Государственной поддержки молодых российских ученых – кандидатов наук в области общественных и гуманитарных наук 2010 – 2011 гг. (МК – 4092.2010.6).111
Источник: Россия и армяне Нагорного Карабаха в прошлом и настоящем / Отв. редактор В.В.Черноус / Южнороссийское обозрение Центра системных региональных исследований и прогнозирования ИППК ЮФУ и ИСПИ РАН. Вып. 67. Москва – Ростов-на-Дону – Степанакерт: Социально-гуманитарные знания. 2011. – с. 110-122.
Кавказ Нагорный Карабах этничность / этнополитика
